Чернопередельцы и народовольцы... - 1

Глава восемнадцатая

ЧЕРНОПЕРЕДЕЛЬЦЫ И НАРОДОВОЛЬЦЫ.-- ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ЛАНГЕНСОМ.-- МОЯ ЭМИГРАЦИЯ.-- ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В Москву я приехал в феврале 1881 года и после двухлетнего отсутствия из России застал здесь огромные перемены. Прежде всего бросался в глаза количественный рост революционных элементов. В мое время были только кружки; теперь чуть не половина студентов московского университета и Петровско-Разумовской академии считалась революционерами. Подобный же рост замечался, как я слыхал тогда, и по другим университетским городам.

 В программном отношении перемена произошла тоже до неузнаваемости. Правда, если бы я был " прозорливее, последнюю перемену я должен был предвидеть, так как на моих глазах происходил поворот от народничества к террору. Но оттого ли, что я был слишком близко прикосновенным к делам и страстно относился к ним (да как участник движения я и не мог иначе относиться) или же по какой другой причине, но я проглядел нарождавшееся движение или же, вернее сказать, просто-на-просто не понимал и потому не мог сделать надлежащую оценку.

 Терроризм, конечно, мало имел общего с народническою деятельностью -- это прекрасно понималось и чувствовалось еще тогда, в начале; и еще тогда среди нас поднимались принципиальные споры; но на него, по крайней мере, я смотрел тогда как на явление временное, проходящее, как на неожиданное новшество, которое должно было очень скоро исчезнуть и после которого должно было расцвесть революционное народничество.

 Сохранив в самом себе до известной степени старую народническую веру (я был с ней арестован, а в тюрьме она как будто даже окрепла во мне), я никак не ожидал, чтобы мог случиться такой радикальный поворот во взглядах, так как я думал, что и у других эта вера жила, и мне все казалось, что еще как-то наладится и пойдет все по-старому, даже лучше, чем по-старому, так как прошлое научило нас кое-чему, и мы не повторим старых ошибок. Я не понимал главного, именно -- того, что терроризм является не временным уклонением в сторону, а продолжением революционного народничества, и, следовательно, нельзя было надеяться на поворот назад к пережитому и, так сказать, выброшенному за борт историей.

 Еще в Иркутске читал я первые номера газеты "Народная Воля" и сильно возмущен был взглядами, проповедуемыми ею. Не имея с кем делиться мыслями, я принялся записывать возражения, которые приходили мне тогда в голову, и скоро из этих набросков составилась брошюрка. Не стану пересказывать все то, что было в ней написано; главным образом мои народнические чувства и понятия возмущены были народовольческим якобинизмом и борьбою с правительством, носившей политический характер. По понятиям социалистов семидесятых годов (а вместе с тем и моим, конечно), народ и привилегированные сословия представляли собою противоположения, что-то в роде плюса и минуса, взаимно уничтожавшиеся, две вечно борющиеся силы с настолько различными интересами, что все то, что было полезно для одной, оказывалось вредным для другой. Таким образом политическая свобода, полезная для высших сословий, так как она давала им больше прав и делала их более могущественными, была по нашим понятиям вредной для народной массы -- по той логике, что для народа будет тем хуже, чем могущественнее будут его враги.

 Бели бы наше правительство было умнее и в особенности если бы не было такое злобное и не принялось с таким ожесточением нас преследовать, оно могло бы продержать нас в этом невежественном представлении действительности очень долгое время. Но начался террор, вызванный правительственными репрессалиями, и среди революционеров выступил на очередь вопрос о политической свободе. В период деятельности; первых террористов на юге довольно определенно начался уже было складываться взгляд в пользу политической свободы или, выражаясь частнее, в пользу конституции. Но я вспоминал об этом в своем месте. Потом произошло затмение вопроса благодаря вышеуказанному предрассудку (что политическая свобода бесполезна для народа), тесно связанному со всеми мировоззрениями социалистов семидесятых годов. По нашим тогдашним понятиям, русское правительство, подобно всем другим правительствам, являлось исключительно только защитником интересов привилегированных сословий -- дворянства и буржуазии -- и мы не допускали того, чтобы оно могло иметь свои собственные интересы -- бюрократические, нередко совсем не совпадающие с интересами других сословий, а часто даже идущие в разрез с ними.

 Правда, "Народная Воля" внесла поправку в этот взгляд. Как люди активные, а не доктринеры, народовольцы поняли значение оказываемое на нашу жизнь правительством, и совершенно верно утверждали, что главный враг страны было именно правительство, а не буржуазия, как мы думали раньше, и что, следовательно, силы революционеров должны быть направлены на борьбу о ним. Но так как вместе с этим они все-таки продолжали думать, что конституционный режим мог оказаться полезным лишь для одной буржуазии, а не для всего народа, то поэтому они поставили своей целью не завоевание политической свободы и не простой переход от самодержавия к конституции, а коренное изменение всего социального строя.

 Если бы "Народная Воля" поставила своей задачей завоевание конституционного режима, она могла бы надеяться найти себе союзников в соответственных общественных течениях, но, увлекшись мечтою о пре образовании в ближайшем будущем полуазиатского царства на социалистических началах, минуя парламентаризм, она должна была притти к мысли о захвате власти и этим только изолировала себя от других оппозиционных течений.

 К сожалению, искать союзников русские революционеры никогда не любили и не считали нужным, так как господствовало мнение, что наше правительство слабо и его нетрудно будет победить -- заблуждение, необыкновенно сильно укоренившееся среди нас, хотя и ровно ни на чем не основанное.

 Кстати сказать, и теперь еще в нелегальных изданиях нередко можно натолкнуться на уверения в том, будто наше правительство потеряло значение в стране и не имеет силы, а равно и пророческие разглагольствования о "близком конце" существующего строя. Пора бы уж выдумать хоть слово какое-нибудь другое для определения времени, а то слово "близкий" совершенно дискредитировано среди нас.