Дальнейшее путешествие по Забайкалью - 1

Глава шестнадцатая

ДАЛЬНЕЙШЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ЗАБАЙКАЛЬЮ.-- ПРЕБЫВАНИЕ МОЕ ЗА БАЙКАЛОМ И ОТ'ЕЗД ОТТУДА

Отделавшись счастливо в Онинском Бору, я поехал дальше на восток. Скоро "Братская степь" окончилась; потянулись леса и горы с болотистыми долинами, с огромными озерами. Я приближался к водоразделу: с одной стороны здесь брала свое начало река Уда, текущая к западу и впадающая в реку Селенгу; с другой -- из этих же озер и болот вытекали притоки Витима, направляющегося к северо-востоку и впадающего в реку Лену.

 Мне никогда не чудилось такое обилие дичи, какое я здесь увидел. Озера буквально кишели птицами. Всевозможные виды куликов, начиная от маленьких, так называемых песочников, и оканчивая большими кроншнепами, которые жалобно свистали и кружились над самой головой всякий раз, когда бывало удавалось одного из них застрелить; утки различных пород, тюрпаны и много различных других птиц -- все это кричало, свистело, крякало. В озерах было много рыбы. Так, в Укырском озере при мне уловлено было огромное количество рыбы. Лов этот происходил, впрочем, в октябре месяце, в то время, когда я уже возвращался обратно в Иркутск.

 Памятна мне одна ночь. Под'езжал я уже к Яблонову хребту. Миновав Беклемишевскую станцию -- большую деревню, заселенную так называемыми "семейскими" (раскольники, высланные в Сибирь на поселение еще во времена Екатерины, если не ошибаюсь, и получившие прозвище "семейских", кажется, от того, что пришли в Сибирь с семьями), стал я подниматься на отлогую гору. Дорога шла вдоль опушки леса, тянувшегося с правой стороны. С левой стороны открывался вид на широкую долину, окаймленную вдали тоже лесом, укрывавшим противоположные возвышенности до самого горизонта. Я успел от'ехать довольно далеко от деревни, когда начался дождь, усилившийся вскоре до того, что продолжать путешествие не было возможности. Я вынужден был остановиться. Выбрав место под большим деревом близ дороги, я выпряг коня, привязав его к телеге так, чтобы он мог пастись кругом, сам забрался под телегу, чтобы переждать дождь. Но дождь не только ее переставал, а с минуты на минуту усиливался, и, наконец полил настоящий ливень. Разразилась гроза. Молнии сверкали одна за другой; поднялся такой грохот над головою и таким страшным эхом раскатывался по лесу, что становилось жутко. Начало быстро вечереть. Ехать дальше нельзя было, и я должен был приготовиться к ночлегу. Стащивши вещи под телегу, чтоб не промокли, сам я улегся тоже под телегою, прикрывшись своим барнаульским тулупом.

 Облокотившись, я уже было приготовился дремать, как сквозь наступившие сумерки увидел какого-то человека, отбившегося от дороги и направлявшегося ко мне. Когда он подошел и я увидел, что он был совершенно мокр, то пригласил его подлезть ко мне под телегу. Благоразумие, может быть, требовало быть осторожнее в данном случае и не вступать в близкое соприкосновение с незнакомым человеком. Но достаточно было взглянуть на него, чтобы исчезло всякое чувство страха: это был слабый человечек средних лет в плохой одежонке, косоглазый, худой, весь дрожавший от холода.

 Примостившись возле меня под телегою и закурив папиросу, которую я ему предложил, он рассказал мне, что служил где-то на приисках у Бутина, известного богача-сибиряка, имевшего в Нерчинском округе золотые прииски, но почему-то не мог там ужиться и бежал. Убегая, он не имел возможности забрать своих вещей, а также и своего паспорта и теперь шел куда-то в Вятскую губернию без вещей и без документа.

 Пробираться из Нерчинского округа в Вятскую губернию, т. е. через всю Сибирь, без паспорта было слишком рискованным делом и к этому могла принудить человека только самая настоятельная нужда. Поэтому, признаюсь, я сразу заподозрил моего собеседника во лжи. По всему вероятию он был просто-на-просто беглый каторжный с Карийских рудников, но, разумеется, это скрывал и для об'яснения выдумал всю историю с Бутинским прииском, подобно тому как и я сам выдумал басню с Албаэинским прииском. Заметив, что он не хотел мне сказать правды, я больше его не расспрашивал, вспомнив, как мне самому становилось всегда тяжело от расспросов. Но я невольно занялся сравнением: я был беглый, как и он; а между тем какая огромная разница была в наших положениях. У меня был конь с телегою, одежда, деньги, паспорт, оружие -- словом, все, в чем я мог нуждаться. У него ничего не было, кроме насквозь промоченного зипунишки. Мне сделалось его очень жаль.

Ночью дождь перестал. Небо прояснилось. Мы, конечно, не спали. После дождя сильно похолодело, и у моего гостя буквально зуб на зуб не попадал, до того он смерз. Поэтому, как только перестало валить сверху, он тотчас принялся раскладывать огонь, но валежник, собранный им в лесу, был сильно намочен дождем и не мог легко разгореться. Долго он возился, пока ему удалось разложить костер. Но зато, когда огонь запылал, обоим нам у костра сделалось веселее, особенно ему; он стал сушиться и отогреваться. У меня в запасе оказался рябчик, убитый днем, и мы принялись его печь. Потом ему посчастливилось раздобыть воду (для этого он спускался куда-то под гору), и мы устроили чай, сварив воду в железном котелке. Гость мой совершенно ожил; но в эту ночь ему не пришлось заснуть; я хоть подремывал время от времени, укутавшись своим теплым тулупом.

 Пока он возился с костром, да пока мы управились с едою и чаем -- особенно чай пили долго -- начало светать.

 Расставаясь, подарил я ему кое-какие вещи; но ничему он так не обрадовался, как железному котелку, этой необходимой принадлежности всякого бродяги. Мы простились; он побрел по направлению к Беклемишевой, я поехал дальше на восток.

 Дорога все время шла в гору: я поднимался на Яблоновый хребет. Местами с высоких пунктов открывались виды на необозримые пространства дремучего леса, который то взбирался вверх но горам на вершины и становился там реже и светлее, то спускался в долины, густел и темнел, как синяя грозовая туча.

 Помню, на перевале, на самой вершине, бросилось мне в глаза одно дерево или, вернее, куст, росший близ дороги, ветви которого были убраны разноцветными лоскутками материи -- красными, желтыми, синими. Потом я узнал, что это буряты проездом оставляли кусочки от своей одежды, нацепливая их на ветви этого куста; делалось это ими затем, чтобы застраховать себя от болезней.