Случай в Онинском Бору - 2

 Покрывшись тулупом, я тихо лежал на своей телеге и напряженно вслушивался. С улицы от времени до времени долетали голоса, слышались шаги, и всякий раз это меня тревожило: я ждал прихода заседателя. Ночь была тихая, но сырость давала себя чувствовать. С долины поднялся туман и заволок все предметы легкою дымкою. Задержку в появлении заседателя я об'яснил тем, что он решил произвести мой  арест ночью, когда я засну, так как, вероятно, он знал о том, что я был вооружен, и возможно, что опасался встретить с моей стороны вооруженное сопротивление. С другой стороны, возможно также и то, что для окончательного удостоверения он послал по телеграфу справку в Иркутск о моем паспорте и теперь ждал оттуда ответа. Однако по той или другой причине произошло замедление в моем аресте, а все же я был в западне, и выбраться мне из этого положения возможно было только посредством побега. У меня явилась мысль о побеге, и мало-помалу эта мысль овладела мной всецело.

 Самым удобным я находил бежать через долину за реку, в горы. Это был кратчайший путь к лесу, где я мог укрыться. Надо было только захватить с собой побольше хлеба. Несколько фунтов хлеба было возле меня в телеге. Была винтовка с запасом пороха и пуль, их тоже непременно надо было взять с собой. Эти предметы были необходимы и они находились возле меня; оставалось приготовиться и незаметно уйти.

 С необыкновенным нетерпением стал я дожидаться, когда хозяин заснет, сам тихо притаившись, чтобы не вселить подозрения, и вслушиваясь в ночную тишину.

 Прошло некоторое время. Небо было безоблачно, но сквозь надземный туман звезды светились тускло. Было тихо, так тихо, что отчетливо слышен был скрип двери с отдаленного конца деревни. Из долины доносился крик какой-то болотной птицы; но этот мерный однообразный крик совсем не нарушал общей тишины; напротив, он только еще больше оттенял ее, как бы указывая на нее.

 Однако хозяин не спал; он покряхтывал, ворочался; а когда я заворочался на своей постели, то я заметил, как он приподнял даже голову. Эго было очень досадно, и я, притаившись опять, как-будто я спал, опять напряженно вслушивался и ждал, когда он заснет. Но он не засыпал. Между тем мысли вереницами осаждали мою голову.

 "Бегут же однако из-под караула! Не дожидаются, пока заснет солдат!" -- мысленно ободрял я себя в те минуты, когда начинал терять терпение. Когда бежит арестант из-под караула или из тюрьмы, часовой редко решается оставить свой пост и не гонится за арестантом. И потому, раз удалось беглецу увернуться от пули в первое мгновение, дальнейшее преследование его предоставляется облаве. Здесь же положение вещей было иное. Здесь, несомненно, пошла бы безостановочная погоня по горячим следам. Сибиряк сделал бы тревогу; в каких-нибудь четверть часа, собралось бы десятка полтора бурят (они ведь дикари -- спят в одежде) и кинулись бы они все верхами на поиски за мной.

 С вечера я видел, какое множество лошадей загнали на скотный двор моего хозяина. Здесь для погони все было под руками. Не только в четверть, а и в полчаса я не мог бы добраться даже до реки, не говоря уже о лесе. А у бурят глаза острые, как у зверей... Нет, немыслим был успех при этих условиях.

 Однако надо же было решиться: время шло... А между тем хозяин не засыпал. Я лежал и думал. Мысли одна другой мрачнее толпились в голове. Но это были уже не мысли, а скорее ощущения или, еще вернее, какие-то неуловимые образы, угнетавшие душу своими уродливыми очертаниями, приближавшиеся к горячечному бреду. Да, я несомненно был болен в ту минуту, болен душою от безмерного нервного напряжения, от мнительности, от всего того, что случилось со мной и что мне довелось пережить за этот день. Я чувствовал себя в каких-то страшных тисках, из которых надо было вырваться, но я не знал, как это сделать. Да, к ужасу своему, я не чувствовал в себе достаточно сил для этого; чего-то огромного недоставало мне в ту минуту... А время между тем шло, ночь уходила... И сознание того, что ночь уходила, терзало меня. Наконец уже в каком-то почти полусознании я поднялся и стал слезать с телеги.

 -- Аль не спишь, парень?-- окликнул меня хозяин.

 Туг я почувствовал такое полное равнодушие ко всему, что бы ни случилось со мной, а вместе с тем и такое изнеможение во всем теле, что тотчас влез обратно в телегу и лег. Мне страшно захотелось спать. Я лег, натянул на себя полушубок и мгновенно заснул как убитый.

 Был час десятый дня, когда я проснулся. Солнце жгло. Весь я был облит потом. Руки и ноги болели, точно в лихорадке. Во дворе никого не было.

 "А заседатель так и не приходил?!" -- мысленно задал я себе вопрос, да так и не нашел на него ответа.

 Однако как бы там ни было, а надо было поскорее убираться из Онинского Бора. Я запряг своего новоприобретенного коня. В это время появился хозяин.

 -- Ну, парень, долго же ты спал! Заходи в горницу, попьешь чайку на дорогу,-- проговорил он.

 Я вошел в горницу и молча пил чай. Я не мог дать себе ясный отчет в том, что происходило вокруг меня; не мог, как говорится, свести концы с концами. Все случившееся представлялось мне таким страшным, почти невероятным. Мне кажется, подобное состояние человек должен испытывать после продолжительного сильного пьянства.

 Напившись чаю, я простился и вышел во двор. Хозяин вышел тоже проводить меня. Он отворил мне ворота. Я сел в телегу и выехал на улицу. Медленно проехал я улицей до края деревни и стал подниматься на гору к лесу. Я находился точно в каком-то полусне -- так мне казалось все это странным. Совершенно невероятным казалось мне то, что меня не арестовали. Неужели я так грубо ошибся в своих подозрениях?

 Разбирая последовательно все факты прошедшего дня, я, пожалуй, мог бы согласиться, что давал им об'яснение преувеличенное, неверное вследствие моей чрезмерной подозрительности; мог бы согласиться, что и сибиряк говорил мне правду, когда уверял, что он не посылал за заседателем. Мне так хорошо помнилось, как он тогда воскликнул: "Да чорт -- прости, господи -- посылал за ним, а не я!" Это было такое искреннее возмущение с его стороны. В ту минуту я ему не поверил. Обстоятельства так странно сложились и я так запутался в своих собственных догадках и мыслях, что не мог ему поверить. Поверить -- это значило бы отказаться мне от всех логических об'яснений, какие я давал фактам. Подозрительность овладела тогда всем моим существом, и потому я мог только подозревать, но не верить. Всему этому, повторяю, я мог бы еще дать об'яснение и мог бы, вероятно, во всем этом разобраться, если бы не имелось налицо вещественного доказательства, именно коня, вымененного мной у сибиряка. Допустить, что он не знал толку в лошадях (которых у него было такое множество), я не мог, и выгодная мена так и осталась для меня неразгаданной загадкой. Мену эту я только так и понимал, что у сибиряка была при этом своя задняя мысль.

 Но вот я в'ехал в лес. Деревушка Онинский Бор скрылась с глаз. При выезде из деревни мне не хотелось быстро гнать коня, так как этим я бы показал, что тороплюсь уйти. Я же думал выдержать роль невинного до конца. Но здесь, в лесу, нечего было стесняться, и я ударил коня кнутом; но он не хотел бежать и продолжал тихо тащить мою телегу. Я принялся его подгонять, но он решительно отказывался бежать и всякий раз начинал сильно храпеть, когда сколько-нибудь ускорял свой ход. Наконец я остановился и слез, чтобы посмотреть, в чем дело. И каково же было мое изумление?! Мой вымененный конь оказался с перебитыми ноздрями и, очевидно, совершенно не годился для быстрой езды.

 Только постепенно рассеялся хаос, бывший в моей голове. Мало-по-малу я разобрался в фактах и дал им настоящее об'яснение. Буряты обознались, приняв меня за того человека, который украл у них пару лошадей. Сибиряк сразу увидел, что это ошибка, но допрашивал меня, ибо личность моя сама по себе представлялась ему подозрительной. За заседателем он, конечно, не посылал и он тогда говорил мне правду, что не посылал, но что я ему показался человеком подозрительным -- в чем он не хотел сознаться -- это не подлежало сомнению. По некоторым данным, именно по намекам, которые он делал, равно как и по характеру всего его разговора во время нашей прогулки по долине, я сделал заключение, что он подозревал меня в том, что я спиртонос, что я вовсе не имел в виду получить службу на приисках, а пробирался туда единственно с намерением заняться там скупкою краденного золота и тайной продажей водки. Само собой разумеется, что при такой профессии не в моих интересах было приходить в какие бы то ни было столкновения с полицией. Этой моей боязни не мог не подметить умный сибиряк, и весьма вероятно, что для полного удостоверения в своем предположении он нарочно сообщил мне тогда о приезде заседателя, чтобы посмотреть, какой эффект произведет на меня это известие. Другой на его месте, заметив мое замешательство и беспокойство, может быть, дайке, донес бы заседателю. Но моему сибиряку до этого не было никакого дела.

 Отчасти он остался доволен своей меной лошадьми; отчасти, может быть, он хотел сохранить хорошие отношения с спиртоносом, который, кто его знает, может быть, ему же привезет когда-нибудь золото по дешевой цене. А доносить заседателю -- какая могла быть ему польза?

 Если бы я в ту ночь бежал, как это хотел сделать, то без всякого сомнения был бы пойман и моя участь была бы решена, но спасло меня то обстоятельство, что я хотя и плоховато, а все же выдержал более или менее до конца роль, принятую на себя, и устоял, так сказать, на легальной почве.