Глава пятнадцатая
СЛУЧАЙ В ОНИНСКОМ БОРУ
Мое путешествие по Забайкалью продолжалось почти месяц, и описывать его шаг за шагом не нахожу возможным. Ехал я медленно, так как мне никуда не надо было торопиться; целыми часами охотился, остановившись где-нибудь в уединенном месте возле реки или озера. Дорога сначала шла вдоль южного берега Байкала; потом поворачивала к югу по реке Селенге; этот путь продолжался несколько дней. Наконец, переправившись через Селенгу возле города Верхнеудинска, я поехал на восток по Читинскому тракту, пролегающему по так называемой "Братской степи", расположенной по обеим сторонам реки Уды, притоку Селенги.
"Братская степь" тянулась полосою, ограниченной с севера и юга хребтами гор, которые то приближались к реке и суживали степь, то удалялись на какой-нибудь десяток верст, и тогда передо мною раскидывалась широкая зеленая площадь, местами поражавшая глаз своею совершенно ровной поверхностью: ни одного холмика на всем пространстве! Горы, ограничивающие степь, так круто и' сразу поднимались, словно наложены были на нее сверху. Вершины были покрыты лесом; но их подножья, подобно тому, как и сама равнина, носила вполне степной характер. Помню, цветов было такое множество по степи и воздух был до того прозрачен, что мой глаз далеко различал их среди травы.
Мирно и благополучно проезжал я селения, попадающиеся по пути. Ночевал чаще всего в степи, своротив с тракта на некоторое расстояние. Привяжу бывало коня на длинной веревке к телеге, чтобы он мог пастись, а сам лягу под телегою и сплю. Мне больше нравились эти ночлеги в степи, чем по селам, где не обходилось без расспросов: кто я, куда еду, по каким делам и проч. И хотя я имел паспорт и у меня были заранее приготовлены ответы, я говорил, что еду на прииски на службу, но все-таки мне были очень неприятны эти расспросы, и я избегал их при всякой возможности.
Помню, дело было к вечеру. Моя лошадь устала и тихо плелась по дороге. Впереди верстах в трех виден был Онинский Бор, небольшая деревушка, раскинувшаяся по долине, прилегавшей к реке. Деревня эта находилась уже верстах в полутораста от Верхнеудинска. Тотчас за деревней горы подходили к самой реке; здесь степь заканчивалась, и сосновый лес или бор широкой полосой покрывал оба берега Уды, почему, очевидно, и сама деревушка получила свое название Онинского Бора.
С левой стороны дороги я увидел несколько человек бурят, ехавших верхом по степи. Они пересекли мне дорогу. Двое мужчин и три женщины, сидевшие в седлах по-мужски, проскакали степью куда-то вправо. Посмотрев им вслед, я заметил по реке Уде -- ниже Онинского Бора -- другое селение. Церковный крест блестел оттуда как звездочка от лучей заходившего солнца.
По карте, которую я имел с собою, я узнал, что это была так называемая Хоринская Степная Дума -- местный административный центр.
Но вот я в'ехал в деревню. Мой конь был сильно уставши, и мне хотелось покормить его овсом; однако, встретив на улице возле почтовой станции двух бурят и получив от них отрицательный ответ, что овса для продажи они не имеют, я решил проехать деревню, не останавливаясь. Почтовый тракт только касался этой деревни, которая вся оставалась в стороне, правее, а потому через несколько минут я уже выехал за деревню и медленно двигался на гору, к лесу...
-- Стой!.. Стой, друг!..-- вдруг услыхал я сзади себя крик. Я поворотился и увидел тех же двух бурят, бежавших за мною по дороге.
-- Заворачивай!.. Овес есть...-- запыхавшись проговорил один из них, догоняя и хватаясь рукою сзади за мою телегу.
Я остановился. Маневр был слишком грубый, чтобы не возбудить во мне подозрения. Однако я не показал вида и, поворотив коня, тихо поехал по направлению к деревне вслед за бурятами, шедшими впереди. В ехавши в деревню, возле почтовой станции, где раньше никого не было, я увидел теперь целую кучу людей. Одни стояли, другие сидели на земле, по-монгольски поджав под себя ноги. Все это были буряты. Когда я к ним под'ехал, они оживленно беседовали между собою на бурятском языке. Языка этого я не понимал, но тотчас почувствовал, что у них речь шла обо мне. Я весь насторожился.
--Что же, у кого можно купить овса?-- спросил я, стараясь казаться спокойным, точно я и не предполагал ни у кого из них никаких задних мыслей.
-- Овес-то мы найдем... А скажи, куда ты едешь?-- послышался голос из толпы.
Чисто русское произношение, каким были сказаны эти слова, заставило меня догадаться, что я имею дело не с одними бурятами. Я внимательно осмотрел присутствовавших и вскоре заметил среди сидевших монголов одного русского, тоже сидевшего по-монгольски на земле. Белое лицо, окаймленное остроконечной русой бородкой, и правильный прямой нос, по сторонам которого светилась пара черных умных глаз -- таков был вид человека, обратившегося ко мне с вопросом. Ему можно было бы дать не более тридцати пяти лет, если бы не было лысины, видневшейся на его не покрытой голове; лысина его очень старила.
-- На прииски еду,-- отвечал я.
-- Откуда?
-- Из Иркутска.
-- А на какие прииски?
-- В Албазин.
-- Дале-екий же путь!..-- протянул сибиряк.-- И что же, всю дорогу вот этак один и едешь?-- с удивлением спросил он.
-- Как видишь,-- отвечал я.
Тут я почувствовал, что одно это обстоятельство должно было вызвать у него подозрение: от Иркутска до Албазинских приисков, находящихся на Амуре, тысячи полторы верст. Пускаться безбоязненно в такое длинное путешествие одному -- это было дурным признаком. По народной логике: кто не боится, того самого надо бояться.
-- А паспорт у тебя есть?-- спросил он.
-- Есть.
-- Покажи.
Я вынул паспорт и передал ему; он его развернул и принялся читать.
Наблюдая за бурятами, разговаривавшими в это время между собою, я заметил, что они указывали пальцами на меня и на свои голые подбородки, и это заставило меня предположить, что разыскивали какого-то человека с бородою и, как видно, во мне признавали того, кого искали. Но тут вдруг у меня мелькнула мысль, что, может быть, по доносу Абросимова именно меня и разыскивали, и последнее пред положение меня встревожило.
-- Ну, заворачивай, подночуешь,-- проговорил между тем сибиряк, оканчивая просмотр моего паспорта (хотя не возвращая его мне) и поднимаясь с земли.-- Время позднее; тракт здесь идет лесом... Куда теперь поедешь?-- добавил он и направился вдоль улицы.
Это приглашение ночевать всего более смахивало на домашний арест, однако ничего не оставалось делать, как только покориться, и я молча поехал вслед за ним.
Толпа бурят нас сопровождала, продолжая оживленно беседовать о чем-то.
Четвертая или пятая изба от почтовой станции оказалась избою сибиряка. Он отворил ворота, и я в'ехал во двор.
Осмотревшись, я тотчас заметил, что мой хозяин принадлежит к зажиточным людям. Справа и слева стояло по избе; тут же, сбоку, был новенький амбар; немного дальше -- еще какие-то хозяйственные постройки, а сзади всего виднелся огромный скотный двор, упиравший в долину, поросшую осокой.
-- Выпрягай коня и заходи в горницу,-- сказал сибиряк. Потом тут же обратился к молодому буряту и заговорил с ним по-бурятски. По тону голоса я заключил, что давалось какое-то приказание. Молодой бурят поспешно ушел со двора. Мне показалось, что он его послал за кем-то.
Выпрягши коня и привязав его к телеге, я вошел в избу.
Горница оказалась чистенькой, с деревянной мебелью, какая вообще попадается у крестьян-сибиряков. Хозяин пригласил меня садиться.
Только теперь, садясь на скамью, я заметил сидевшего в стороне военного и по форме узнал в нем унтер-офицера этапной команды. Когда и как он сюда явился, я не заметил, но мне от этого открытия сделалось еще более не по себе.
В Онинском Бору, как потом я узнал, была этапная тюрьма, и партия как-раз в этот день прибыла на ночлег.
-- Так ты говоришь, что ты из Иркутска?-- обратился ко мне с вопросом хозяин.
-- Прямо из Иркутска,-- ответил я.
-- Почем там хлеб?
"Допрос",-- мелькнуло у меня в голове. Об иркутских ценах я имел представление и сообщил, что знал.
-- Дорого же,-- заметил сибиряк. Потом спросил: -- А в Албазин на службу едешь, так ли?
-- На службу: становым на прииски.
-- Место хорошее.-- И, обратясь к унтер-офицеру, он развернул перед ним мой паспорт и проговорил: -- Вот паспорт; едет, говорит, из Иркутска на Амурские прииски в Албазин.
Унтер-офицер молчал, испуская лишь многозначительно "гм", смысл которого трудно было уловить. Раза два он на меня взглянул, как мне показалось, пытливо, потом встал, раскланялся с хозяином и ушел.
-- Возьми-ка твой паспорт,-- заметил сибиряк, передавая бумагу.
-- По контракту едешь на прииск?
"Сказать: по контракту,-- пожалуй, захочет посмотреть самый контракт",-- подумал я.
-- Нет, без контракта,-- ответил я.-- На прииске служит мой приятель. Он писал мне, что есть вакансия.
-- Гм!-- промычал сибиряк.-- Ты как же, служил раньше но приискам?
Приисковое дело я знал только по наслышке, а потому и в этот раз принужден был дать ответ огрицательный. Я боялся запутаться во лжи, хотя, с другой стороны, чувствовал, что своими отрицательными ответами усиливаю подозрение против себя.
-- Не слу-у-жил,-- протянул хозяин таким тоном, словно хотел сказать: "Не служил и службы, очевидно, никакой нет. Незачем, значит, тебе и ехать в Албазин". Но потом он спросил: -- А грамоту ты знаешь?
-- Грамотен,-- ответил я.
В это время в горницу вошла женщина с самоваром, поставила его на стол и принялась заваривать кирпичный чай. Это оказалась хозяйка. Из разговора, завязавшегося между ними, я узнал, что хозяин был содержателем почтовых лошадей и вместе с тем служил при почтовой станции писарем или старостою.
К чаю поставлены были горячие оладьи, молоко, топленое коровье масло. Хозяйка разлила чай, и мы принялись пить. Я вздохнул свободнее: на время меня оставили без расспросов. Но нервы мои были страшно напряжены; я был уверен, что этим дело далеко не кончилось, и чего-то ждал.
Напившись чаю (признаться, пил я без аппетита), я вышел во двор. Помню, я стоял возле своей телеги и с чем-то возился, когда услыхал знакомый мне лязг кандалов. В воротах показались два арестанта с конвойным и, войдя во двор, направились прямо ко мне. Я весь встрепенулся. Неужели они шли признавать меня?
Я напряженно вглядывался в их лица, чтобы припомнить, не встречал ли их где-либо, но не мог припомнить. Но меня прекрасно могли узнать арестанты, которых я мог совсем не помнить.
Подойдя ко мне, они спросили, у кого можно купить хлеба; я им сказал, чтобы они обратились с этим к хозяину.
-- Вы расейский будете?-- вдруг проговорил один из них, видимо, сразу определивший по моему говору, что я не сибиряк.
-- Да, из России (т. е. из Европейской России),-- ответил я.
Паспорт мой был из иркутской мещанской управы; но я знал, что сойти за сибиряка я не мог, а потому всегда признавал себя российским, пришедшим якобы по воле за своим ссыльным дядей и приписавшимся к иркутским мещанам.
Арестанты направились в избу. Я ждал, чем все это кончится.
Буряты постоянно то заходили во двор, то уходили куда-то; почти всякий из них бесцеремонно оглядывал меня. Суета, движение, разговоры на бурятском языке, из которых я не понимал ни одного звука -- все это лишь увеличивало подозрение, закравшееся в мою голову.
Мне все более и более начинало казаться, что я был единственный виновник всей этой суеты и движения, что на мне сосредоточено было внимание всех. Все кругом -- и хозяин, и этапный унтер-офицер (вероятно, нарочно подсылавший ко мне этих арестантов, которые теперь -- кто его знает, какие дадут показания -- может быть, даже узнали меня), и буряты, которых здесь было такое множество -- все словно готовились к совершению какого-то необычайного поступка, и это должно было разразиться надо мной.
В довершение всего хозяин, который, я должен сказать, не спускал с меня глаз (стерег меня), вздумал почему-то предложить мне меняться лошадьми. Он давал мне своего крепкого, рослого коня взамен за мою слабую лошадку и к моему крайнему изумлению потребовал с меня придачи всего пять рублей (я ожидал, что потребует по крайней мере двадцать пять рублей). Видимо, он затеял свою мену, имея какую-то заднюю цель.
Это обстоятельство еще более усилило мою подозрительность и убеждало меня в том, что против меня здесь этими людьми затевается что-то недоброе.
Но тут я стал подмечать что поведение сибиряка, не оставлявшего меня ни на минуту, мало-по-малу как-будто изменилось по отношению ко мне: мне даже показалось, что он начал юлить передо мной. До вечера оставалось некоторое время, и он предложил мне пройтись по долине, где было много тюрпанов (особый вид болотной птицы с красивым пестрым оперением). Он точно заботился о том, чтобы мне не было скучно. Правда, и теперь он не спускал с меня глаз, но теперь он уже сопровождал меня как гостеприимный хозяин, а не как конвойный.
Мы прошли с ним почти до реки и вернулись обратно. Ни одного тюрпана: я не застрелил, так как мне было не до того, но зато всю дорогу мы с ним разговаривали. И в этот раз он почти все время говорил о приисках, но уже не тем следовательским тоном, какой был у него раньше. Он говорил о добыче золота, о тайной торговле золотом и т. п. Я его слушал, делая незначительные замечания с своей стороны, так как, с одной стороны, боялся как-нибудь не провраться, а с другой стороны, просто-на-просто я не доверял ему, видя в его поведении по отношению ко мне заднюю мысль, которую хотя и не мог себе еще ясно определить, но которую чувствовал во всяком его слове. Он точно заговаривал меня и старался отвлечь мое внимание куда-то в сторону. Я это видел и ждал, чем все это кончится. Мое внимание напряжено было до крайней степени.
Воротясь с прогулки, мы зашли в избу и принялись составлять письменное условие относительно нашей мены лошадьми, при чем мой хозяин настоял на том, чтобы я в условии непременно прописал номер своего паспорта, за которым он был выдан мне из иркутской мещанской управы, что тоже не доказывало особенного доверия с его стороны ко мне, несмотря на весь дружеский тон, принятый им со мной перед вечером.
Едва я окончил писать условие, как вдруг услыхал звуки колокольчиков. В горницу поспешно вошел бурят и о чем-то заговорил.
-- Вот и заседатель приехал к нам в деревню,-- обращаясь ко мне, проговорил хозяин, как мне показалось, особенно как-то растягивая слова и при этом глядя мне в глаза, точно желая определить, какое впечатление произведет на меня это известие.
Весть эта меня поразила как громом... Вот это именно то, что я предчувствовал и чего так сильно боялся! Теперь сразу мне раз'яснилось все поведение сибиряка. Подвергши меня домашнему аресту, он послал за заседателем именно того молодого бурята, о котором я упоминал в своем месте (я тогда же заметил, что он его послал за кем-то), и в ожидании, пока заседатель появится, чтобы протянуть время и усыпить мою подозрительность, принялся меня дурачить то меной лошадей, то прогулкою по долине. Теперь я вполне уверился в его двуличном поведении: он со мною все время хитрил. Да и я сам, впрочем, хитрил с ним до этого времени, не показывая ни малейшего вида, что я понимаю его поведение; но тут я не выдержал дальше своей роли и прорвался.
-- Скажи, зачем ты меня дурачишь?-- проговорил я.
-- В чем? Где?-- воскликнул он.
-- Зачем ты послал за заседателем.
-- За заседателем... Да кто тебе сказал, что я посылал за ним?
-- Как кто?.. Ты же теперь говоришь, что он приехал. Ты за ним посылал.
-- Что ты, парень! С чего ты взял, что я посылал за заседателем?
Меня страшно возмутило, что он и теперь все еще продолжал притворяться и хотел меня морочить.
-- Послушай, ведь я же не дурак, я все вижу.-- Помню, когда я это говорил, я дрожал, точно в лихорадке -- Скажи мне, в чем ты меня подозреваешь?
-- Да с чего ты взял, что я тебя подозреваю?-- оправдывался мой хозяин.-- Правда, буряты вначале признали было в тебе одного человека, укравшего тут недели две назад пару лошадей... Да только я сразу увидел ошибку. Ни в чем я тебя не подозреваю.
-- Зачем же ты посылал за заседателем?
-- Да чорт -- прости, господи -- посылал за ним, а не я!-- воскликнул он.-- У него здесь есть приятели,-- вот он к ним и приехал. Хоринская Степная Дума отсюда недалеко.
Я замолчал, не возражал более; но я не сомневался в своих выводах и с минуты на минуту стал ждать прихода заседателя с конвойными и понятыми, как это обыкновенно делается в подобных случаях.
Моя подозрительность завела меня очень далеко; теперь я уже думал, что задержали меня здесь даже не случайно (как это мне казалось вначале), а по предписанию из Иркутска; что полиция узнала там от Абросимова о том, что я отправился за Байкал, и дала знать сюда по селам, находящимся по дороге к Чите, о задержании меня, при чем, конечно, мои приметы были подробно описаны по указаниям того же Абросимова.
-- Где будешь спать?-- спросил меня хозяин.
-- На телеге.
-- Ладно. Ночь теплая; и я пристроюсь по соседству под амбаром.
Без сомнения, он решил стеречь меня; это было уж слишком очевидно.
Мы вышли из избы.
Я лег на телеге; он примостился под навесом возле амбара.
Свободное копирование
