Первый обыск - Киевская коммуна - плотничья артель - 5

 Итак, "киевская коммуна" не представляла собою никакой организации. Всякий на нее смотрел как на такое место, куда он мог зайти передохнуть день -- другой, а то и неделю, с тем, чтобы потом опять "итти в народ" или куда ему нужно было.

 "Коммуна" исполняла назначение революционной станции, являлась местом взаимных встреч -- не более, и никто ничего другого не требовал от этого учреждения. Но зато кто только не перебывал там! Не раз у ворот дома Леминского, где во флигеле помещалась "коммуна", останавливалась карета и из нее выходила разодетая барыня: это приезжала "либералка" для каких-то переговоров и приезжала в закрытой карете, чтобы по дороге никто не мог ее узнать.

 Одновременно с этим сюда же заходили плотники Гаврило и Анисим для того, чтобы послушать чтение революционных брошюр.

 Тут можно было слышать длинные речи Каблица, развивающего народнические принципы, так как к этому времени он уже отказался от якобинских воззрений и сделался анархистом-народником; тут раздавалось и энергичное искреннее слово Екатерины Брешковской и умное замечание Сергея Ковалика[1].

 Вот в одной комнате сидит у окна В. и режет на камне с помощью обыкновенного шила печать для подложного паспорта; он ее режет с большим искусством; и все это видят, он ни от кого не скрывает; видит и Каблиц, и Таврило, и Анисим. А в углу той же комнаты под секретом и с большими предосторожностями Р-ич сообщает мне какие-то пустяки. Р-ич только-что приехал из Петербурга и держит себя с таинственной важностью, как, по его мнению, подобает столичному конспиратору. Здесь можно было видеть чахоточного слесаря Кокушкина, доживавшего последние минуты своей жизни -- одного из замечательно прекрасных людей. Здесь же вы могли встретить Марию Коленкину[2], сосланную впоследствии в каторжные работы; Судзиловского и Чернышева[3], вынужденных бежать за границу в 1874 г.; Николая Стронского[4], умершего года через полтора в петербургской тюрьме; Ивана Ходько, умершего в ссылке, и много-много других лиц, так или иначе пострадавших и сделавшихся жертвами правительственных преследований.

 Если исключить Ларионова, Польгейм и Гориновича; временное присутствие которых в "коммуне" об'ясняется не чем иным, конечно, как ее неорганизованностью, то в общем, несмотря на постоянную смену лиц, несмотря даже на отсутствие организации, дух времени все-таки клал свою печать и придавал довольно определенную физиономию "коммуне".

 К характеристике этой физиономии я теперь и перехожу.

 "Коммуна" во многом представляла противоположность "киевским чайковцам",

 Для "чайковцев" наука составляла все. Забавно было видеть, как иной раз решали они самый несложный, обыденный вопрос и вкривь и вкось только потому, что хотели решить его непременно по науке. Старания эти походили на то, как если бы вздумал кто-нибудь для поднятия пшеничного зерна, применить сложную систему рычагов.

 "Коммуна" хохотала над этим идолопоклонством. По ее мнению, только жизнь могла научить чему-либо. С необычайной легкостью она разрешала самые сложные, запутанные вопросы, разрубая с самоуверенностью Александра Македонского[5] там, где не в состоянии была развязать.

 Для "чайковцев", прежде чем приступить к практическому делу, необходимо было все вопросы решить научно, и так как сама наука многих вопросов еще не решила, то в поисках за решениями предвиделось затратить многие годы.

 "Коммуна" утверждала, что к практическому делу надо приступить немедленно. Всякое откладывание или проволочка есть преступление, да наконец, на сколько времени не откладывай -- все равно всех вопросов не решишь. Поэтому учиться излишне, напрасная трата времени; а некоторые договорились даже до того, что было бы недурно забыть и то, чему раньше выучились, так как интеллигентность только мешала омужиченью и полному слиянию с народной массой.

 В вопросе организационном "чайковцы" были осмотрительны. Новопоступавшему приходилось выдержать искус: они требовали от него известного умственного и нравственного ценза.

 В "коммуне" держались, примерно, такого приема: "Согласен немедленно итти в народ?" -- "Согласен!" -- "Значит, ты -- наш". Но почему, зачем согласен и что там в народе будешь делать -- даже такие существенные вопросы считались уже лишними. "В частностях-де столкуемся потом".

 Конечно, в своей характеристике я беру лишь крайние мнения, как они высказывались тогда в этих двух группах. И с одной, и с другой стороны, были лица, не договаривавшиеся до концов.

 Средний уровень развития "киевских чайковцев" был выше. Попасть в их кружок круглому дураку было невозможно. В "коммуне" были очень умные, а рядом с ними и довольно ограниченные люди, как, например, Горинович и Польгейм. Между "киевскими чайковцами" не нашлось Ларионова, но зато, с другой стороны, не было и Брешковской.