И вот мы пошли дальше. Насколько помнится, из селения Андермата, находящегося почти у самого подножья Сен-Готарда, мы поворотили вправо через так называемый Фуркский проход. Дело происходило (как я уж раньше говорил) в мае месяце, и проход оказался еще весь завален снегом, без малейшего следа дороги. Мы шли, руководясь "Бедекером" и вершинами гор, высившимися по сторонам. Проваливаясь в снег до пояса, мы брели со страшными усилиями. Выбившись из сил, ложились и пробовали катиться по снегу или же ползли на четвереньках, чтобы не так глубоко проваливаться. Между тем погода наступила превосходная. Солнце ярко сияло на совершенно безоблачном небе, и наши глаза сильно страдали от лучей, отражавшихся от снега. Кое-как мы добрались до отеля -- большого здания в два или три этажа, стоявшего среди этой снежной пустыни. Переночевавши в отеле, где, кроме одного сторожа и нескольких собак, никого не было, на другой день мы спустились в Ронскую долину и пошли по направлению к Женевскому озеру.
В Женеве мы познакомились с эмигрантом Лазарем Гольденбергом (не надо смешивать с Григорием Гольденбергом, приобревшим печальную известность своими показаниями, скомпрометировавшими очень многих лиц), заведывавшим в то время вольной русской типографией, принадлежавшей петербургскому кружку "чайковцев", о которых я упомянул как-то выше. Типография женевская заведена была ими, кажется, около года тому назад (в 1872 году), и в ней печатались брошюры исключительно для народа. Гольденберг принялся хлопотать о приискании нам работы; но найти в Женеве какую бы то ни было работу, особенно иностранцу, оказалось делом далеко не легким. Судзиловскому скоро надоело это неопределенное положение, и он решил воротиться в Цюрих; так что нас осталось только двое: я и Донецкий. В ожидании, пока подыщется работа (об этом хлопотали французы, знакомые Гольденберга), я почти всякий день посещал Гольденберга и Куприанова, работавших в типографии.
Куприанов недавно перед тем был прислан за границу кружком "чайковцев", кажется, специально по делам типографии и скоро должен был возвратиться в Россию. Печаталась в это время "История французского крестьянина", переделка на русском языке, приспособленная для народа. Я часто вступал в споры с Куприяновым, доказывая ему, что мало пользы печатать книжки для народа, который неграмотен. Он, конечно, не соглашался со мною; но редко удавалось расшевелить его в споре до того, чтобы он поворотил ко мне свое лицо; стоит бывало возле кассы с набором в руке и возражает, не торопясь. Он производил впечатление человека флегматичного, но искреннего и развитого не по летам (в то время, насколько помню, ему де было двадцати лет). Помню, особенно много спорили мы с ним по вопросу о значении темперамента для революционного дела. Он не придавал никакого значения темпераменту и все сводил к понятию о долге. Я думал иначе.
По возвращении в Россию Куприянов вскоре был арестован и спустя несколько лет умер, кажется, от чахотки, развившейся у него в тюрьме.
Свободное копирование
