Но вот наконец Донецкому и мне удалось пристроиться к работе: нас поместили к одному предпринимателю в качестве землекопов с платою трех франков в день. Я был привычен к физическому труду и потому выносил эту работу сравнительно легко. Но о Донецком нельзя было этого сказать. Не один раз доводилось мне читать в его глазах страдание. Махая железной киркой с раннего утра до полудня, он выбивался из сил, и тяжело было смотреть на его изнуренное, залитое потом лицо. Земляная пыль набивалась в глаза, ноздри, а летнее солнце невыносимо жгло сверху. Но я не унывал и скоро стал даже привыкать к работе. Так прошло, кажется, недели две или три.
Помню, в одну из суббот я ушел с работы домой несколько раньше обыкновенного, рассчитывая встретиться с Донецким вечером в кофейне, где мы обыкновенно ужинали. Но уже давно наступило время окончания работ, я поужинал, а Донецкого все не было. Я стал тревожиться. Переговоривши с Гольденбергом, находившимся тоже в кофейне, мы решили отправиться на место работ. Закрадывалось даже подозрение, не ушиблен ли Донецкий землею (что, как известно, случается при такого рода работах). Придя на место, мы никого не застали: рабочие разошлись по домам. Из опросов в соседних домах мы узнали, что никакого несчастного случая не было, и, несколько успокоенные, возвратились в нашу кофейню, предполагая, что Донецкий, идя с работы, вероятно, зашел куда-нибудь и что во всяком случае он скоро должен явиться к ужину.
Однако Донецкий не приходил в тот вечер ужинать и не возвращался ночевать в свою квартиру. Я жил с ним в одной комнате. Ночь провел я в беспокойстве, и, лишь только наступил день, помчался к Гольденбергу. Тревогу мы забили невообразимую. Тотчас мы сообщили обо всем знакомым французам-коммунарам, жившим в то время в Женеве на положении эмигрантов. Коммунары, относившиеся весьма сочувственно к нам, устремились тоже на поиски. Никаких указаний, никаких сведений! Донецкий словно сквозь землю провалился. Измученные, недоумевающие, сошлись мы к полудню в наш ресторанчик, и каково же было наше изумление?! Донецкий сидел за столиком и что-то ел с аппетитом. Оказалось, что все это время он провел в женевской кутузке. Дело было так: возвращаясь с работы, Донецкий настигнут был на улице двумя какими-то господами в штатских костюмах; они схватили его за руки и стали тащить в полицию. Приняв вначале этих господ за обыкновенных пьяных нахалов, Донецкий попытался было отделаться от них силою, но они его одолели и самым грубым, бесцеремонным способом поволокли в кутузку. По пути, на вопрос Донецкого, за что его арестуют, они ему ответили: "Quel droit avez vous de travailler ici?" {Какое право вы имеете здесь работать?}
Приведя на место, они его тщательно обыскали, забрали табак и спички, находящиеся при нем, и втолкнули в темную, вонючую каморку на ночь. Только на следующее утро его привели перед лицо самого директора полиции. Директор вел себя необыкновенно вежливо и мило, порицал своих агентов за их грубое поведение накануне. Но, как известно, это -- обыкновение всех директоров полиции конституционных стран: держать на службе грубых агентов для того, чтобы потом извиняться перед пострадавшими.
Донецкий приехал за границу с чужим паспортом, так как он был несколько скомпрометирован в глазах русской полиции, и ему не хотели выдать заграничного паспорта. В Женеве он жил без permis de séjour {Билет на жительство.}; шпионы женевские это пронюхали и, конечно, по приказанию того же вежливого директора напали на него в ту минуту, когда он возвращался с работы домой. Директор полиции, сняв допрос, отпустил Донецкого, но при этом заявил ему, чтобы он немедленно выезжал из женевского кантона, в противном случае грозил вывезти его силою.
Таким образом Донецкий для женевской республики оказался опасным человеком, от которого тамошние власти сочли необходимым во что бы то ни стало избавиться. Впрочем, быть может, его изгнали просто по просьбе русского посольства и директор женевской полиции получил за это даже известную награду. А может быть, наконец и в самом деле женевским властям было неприятно смотреть, как мы, иностранцы, отбивали работу у их граждан. Так ли, иначе ли, но результат оставался один и тот же: нам нельзя было оставаться в Женеве, ибо, очевидно, если полиция поступила с Донецким так сегодня, то никто не помешает ей завтра поступить подобным же образом со мною.
Швейцарская свобода была, как видно, не для всех, и мы оказывались здесь лишними. Да полно, только ли с нами, иностранцами, так бесцеремонна была эта полиция? Я сам в Женеве был свидетелем того, как жандарм бил "гражданина"; "гражданин" свалился на пол -- дело происходило в участке -- и жандарм принялся тыкать его в бока и брюхо своими сапожищами, подбитыми снизу для крепости сплошными рядами гвоздей, таких, какие употребляются у нас в России для лошадиных подков. Но что же это в таком случае за порядки и какая это свобода? Склонные и без того крайне скептически относиться к политической свободе, мы только укреплялись в своем отрицательном отношении к ней, имея перед глазами подобные факты.
Таким образом о "слиянии" с западно-европейским рабочим и думать больше не хотелось, и оставалось только покончить с этим вопросом как-нибудь сразу, тем более, что в глубине души давно уже копошилось смутное чувство недовольства и какой-то неудовлетворенности всем тем, что приходилось видеть кругом: и язык чужой, и нравы чужие, и тесно тут так, что повернуться негде, и скука, скука смертная! Я решил возвратиться в Россию.
Так кончился первый период моей жизни, явившийся как бы преддверием к следующему за ним "революционному народничеству", которое, собственно, и составит главный предмет моих воспоминаний.
Свободное копирование
