Но тут я должна вновь отвлечься от основного «сюжета», чтобы рассказать подробнее о Наташе. Я не встречала, {516} пожалуй, такой обаятельной, многосторонне одаренной натуры и такой нескладной, несложившейся судьбы. С ней все случалось вопреки логике, заложенным в ней природой способностям, возможностям. Она могла стать красивой женщиной — от отца унаследовала правильные, строгие черты лица, большие, живые карие глаза и золотисто-коричневые пушистые волосы, — но в детстве заболела экземой, от которой никогда не смогла до конца излечиться. Постепенно испортилась не только кожа, но даже рисунок лица. Временами, когда экзема проходила, она бывала не просто хорошенькой, а очень интересной, но, находясь всегда под страхом возвращения болезни, Наташа не обладала здоровой уверенностью в себе. Помню, в детстве ее всю перевязывали, оставляли только глаза и держали в темной комнате. Она никого не хотела в такие дни видеть, кроме меня, а мне достаточно было ее глаз, чтобы с небывалым интересом часами разговаривать, играть, развлекаться. Через вырезанные сердечками отверстия в закрытых ставнях мы глядели на мир, пытаясь угадать, который час или какая погода, и не знали скуки. Иногда Наташа не спала целые ночи от чесоточного зуда и боли, но стоило мне появиться, она оживала.
Всю жизнь Наташа изумляла собеседников необыкновенным остроумием — ум у нее был особенный, блестящий, как у ее отца. Но, видимо, хрупкое нервное устройство сказалось не только в болезни кожи. Когда мы подросли, она своими дикими выходками ставила в тупик учителей, меня иногда пугала своей неуравновешенностью, тяжелым настроением, непонятно откуда возникавшим. Вдруг она вступала со мной в спор о подругах, которых я любила. Она уничтожала тех, кто, по ее мнению, не достиг интеллектуального уровня, при котором можно себе позволить жить на земле.
— Нельзя же их за людей не считать, — пыталась я защитить бедных девочек.
— Во мне развита любовь к человечеству, а в тебе — к людям, ничего не поделаешь, — снисходительно отвечала она.
Театром она увлеклась с присущим ей темпераментом, о сцене мечтала страстно. Но иногда я не понимала ее.
— Софка, ты хочешь быть актрисой для славы или из любви к искусству? — вдруг спрашивала она.
— Как ты можешь так говорить? Конечно, главное — это искусство! — пылко возражала я.
{517} — А я жажду быть великим человеком, жажду чего-то необычайного, но ничего не получается. Ты для меня — какое-то светлое, ясное, совершенно необыкновенное существо. Ты непосредственна, талантлива и так чиста, что я удивляюсь тебе. Ты — Моцарт! Значит, я — Сальери!
Я не успевала опротестовать ее самоуничижения, как она уже продолжала вполне пренебрежительным тоном:
— Мне моя синяя шляпа очень нравится — совсем простая. Тебе, конечно, она не подойдет — вам же всем нужны финтифлюшки и бантики. Ах, Софка!
Тут уж я закипала от несправедливости, но и обиды не успевала высказать — настроение Наташи снова резко менялось.
— Нет в мире человека, который жил бы только мной, и никто не поймет, как я страдаю, — грустно говорила она. — Ты счастливая, ты благородная, и ты во всем права. Ты скачешь от радости весь день, потому что у тебя совесть чистая.
Я совсем растерянно умолкала, не в силах понять, чем ее совесть отличается от моей.
Различие наших душевных устройств во многом, я думаю, определялось различием наших близких и таких разных семей: в моей — сплошная гармония, в ее — шалая жизнь отца, страдания матери, накаленная атмосфера зреющих скандалов, недоверия, грядущего разорения. К тому же еще — любовь к Качалову. Не знаю, она ли стала причиной нервного расстройства Наташи или, наоборот, болезнь придала этому чувству такой гипертрофированный характер. Началось, как я говорила, с невинной влюбленности в Качалова всего класса. В силу характера Наташа зажглась ею более горячо, чем другие. Она не сводила глаз с открытки, на которой он любезно улыбался, а я легкомысленно подбивала ее пойти к нему под предлогом узнать, как поступают в театр, а заодно и фотографию подписать. В сопровождении мертво хранящего наши тайны Зюльки мы несколько раз безуспешно ходили в дом Ностица — Качалова не оказывалось дома. Но однажды Наташа вышла из подъезда с пылающим лицом.
— Это не человек, а бог! — только и восклицала она.
Ни о чем не догадывавшийся Василий Иванович стал аккуратно здороваться с Наташей при встречах, дав повод для трагического «развития» их отношений — в ее воображении. Часами простаивала она на морозе, чтобы получить его поклон, а потом украшать рассказ несуществующими подробностями. Она сама стеснялась этих выдумок, но {518} остановить свою фантазию, свое сердце, требующее любви, не могла. Она всегда писала стихи — теперь в них была только одна тема. Проходя по Дмитровке мимо дома Качалова, она завороженно шептала:
«В улицах таянье снега.
Здравствуй, возможность свидания!
Здравствуй, весенняя нега,
Горечь и радость страданья!
Окна, отрада печальная,
Светом пылают приветным.
Сердце родное и дальнее,
Грезам моим безответно».
А потом все разом сошлось — разорение, продажа Лаптева, смерть отца, провал у Немировича. Для Наташи эти удары были бесконечно тяжелы, но она упрямо все сводила к несчастной любви. Однажды мы мирно разговаривали у нас дома. Она рассказывала о своих страданиях, читала стихи:
«Мир горит воскресшею весной.
Нет, в веселье не приму участия.
Мне не надо радости и счастья.
Я хочу быть бледной и больной».
— Я решительно ничего не жду от жизни и мечтаю умереть, — сказала она, и мы обе грустно умолкли.
— Ты слышишь! Ради бога, скорей! — внезапно закричала она, кинулась на балкон и забилась в руках моей мамы. — Тетя Лиля, я умираю!
Дрожащую, мы усадили ее в кресло, долго успокаивали, отпаивали. Очнувшись, она сказала, что ясно почувствовала смерть, что сердце у нее перестало биться… Она заболела серьезно, пыталась покончить с собой, — к счастью, неудачно. Болезнь длилась почти два года, несколько раз ее лечили в нервных санаториях. Она писала: «Мне так плохо, что я опять еду в санаторий. Может быть, бывает еще хуже, но что? Психиатрическая клиника или самоубийство? Соня, я сегодня перечитывала наши письма и вдруг ясно поняла, что ты для меня в жизни, поняла, как я скована с тобой… Не прошу, а умоляю тебя — помоги мне хоть немножко. Любишь меня? Жалеешь меня? Тогда приезжай ко мне в санаторий скорей… Милая, родная, сделай это для меня, потому что я разбита совсем. Ты одна можешь помочь, отвлечь… Приедешь, ведь правда?..» {519} Конечно, я мчалась — душа моя изнывала от сочувствия и нежности к ней.
В последнем санатории Наташе повезло (наверное, он потому и оказался последним): ее лечил умный врач Вяхирев, молодой человек с некрасивым, но сильным лицом. Общаясь с ней часами, вникнув в причину ее заболевания, он решил, что избавиться от наваждения она может, только если выплеснет все, чем наболело ее сердце. По его плану Наташа должна была написать подробное письмо Качалову, я — передать его Василию Ивановичу, а он коротко, вежливо, но решительно ответить и отрезвить. Мне было очень трудно выполнить это поручение — начинающей актрисе прийти к знаменитости с таким странным, интимным разговором. К тому же, что уж сейчас скрывать, — придя в театр, я, как и все, не устояла перед гипнотическим очарованием Качалова и пусть не всерьез и ненадолго, но влюбилась в него. И хотя в ответ получила лишь обычное в его обращении с людьми доброжелательство и ласковое имя Фиалочка, чувствовала себя преступницей по отношению к Наташе и мучилась ужасно. Но все-таки я пошла, и наш разговор состоялся более чем благополучно. Мой дорогой, ни в чем не повинный Василий Иванович, кивая головой, внимательно слушал меня, сняв пенсне, разглядывал толстое письмо, потом ушел — долго сочинял ответ, но сделал все хорошо и правильно. Позже интересовался судьбой Наташи.
— Как она, поправилась? Теперь, наверное, ругает меня на чем свет стоит? — Его смех не мог скрыть участия.
А Наташа действительно вылечилась и постепенно перенесла все свое внимание на умного Вяхирева, который, надо сказать, тоже относился к ней с большим интересом. И неизвестно, во что бы вылились их отношения, но случилась беда: после санатория Наташа жила со своими на даче, Вяхирев приехал ее навестить, вечером ему стало плохо, он не смог уехать, а утром — умер в ее комнате от гнойного аппендицита.
Свободное копирование
