Осенью мы вернулись в Москву — еще теплую, солнечную, но оживающую после летнего затишья. На Кузнецком мосту все больше знакомых, на каждом углу уже продают астры, но в садах «Эрмитаж» и «Аквариум» еще играют вальсы духовые оркестры, заглушая голоса шумных компаний и оставляя в тайне беседы влюбленных. Я так любила свой город в эту пору. Но та осень, осень 1910 года, меня пугала. А отступать некуда, словно кому-то неведомому зарок дан. Я осознавала, что родилась на свет божий со страстью, которая толкает меня на очень трудный путь; но возьмут ли меня в эту {514} дорогу, смогу ли я ее одолеть… Еще одно непредвиденное обстоятельство удручало меня: Станиславский заболел в Кисловодске тифом, и Мария Петровна Лилина попросила Елену Павловну приехать помочь ей. Мы остались без нашей единственной поддержки, как брошенные слепые котята. Но рога уже трубили, дни экзамена приближались, ни выбора, ни выхода не было — и мы с Наташей отчаянно шагнули навстречу судьбе.
По дороге в театр мы заехали в часовню на Никольской — во всех гимназиях было хорошо известно, что каждый поставивший там свечку выдерживает любой экзамен. Входим прямо с тротуара — стены сплошь в иконах, киотах. Моя молитва, я бы сказала, была своеобразной — вместо учтивой просьбы я обращала к богу довольно нахальное требование: «Господи, ну дай же, позволь, ну помоги, господи!» Маруся Венкстерн, когда влюблялась, твердила свою оригинальную молитву: «Господи, помоги и не сглазь!» Я не пренебрегла и ее вариантом — важно было как угодно, но уговорить бога.
В здание театра прошли через двор, как артисты (мы часто наблюдали их, стоя на противоположной стороне Камергерского переулка), что преисполнило нас сознанием собственной значительности. В этот день проходил первый, отборочный тур. Несколько экзаменаторов, каждый в отдельности, прослушивали группу поступающих. Меня поразило количество молодых людей, пришедших с той же целью, что и мы, — раньше я над этим не задумывалась, но в своей семье, даже в своем классе ощущала себя личностью довольно заметной, а тут поняла, что я никто — крупинка в толпе, ничем из нее не выделяющаяся, никого не интересующая. Меня как будто не стало вовсе. Потерянные, мы бродили по незнакомым коридорам и фойе, не зная куда ткнуться, где, к кому записаться. И вдруг, о чудо, я отразилась в небольших, хитрых глазках доброго дяди с бабьим лицом. Им оказался Николай Александрович Румянцев, кажется заместитель директора по финансовой части. Чем мы обратили на себя внимание этого не самого лучшего, как я потом узнала, но вполне могущественного в театре человека — не знаю. Подойдя к нам, он ласково и внимательно обо всем расспросил (как я благодарна ему за это!), узнав, что мы ученицы Муратовой, обещал попросить самого Немировича нас послушать (хотя он и не экзаменовал), принес стул и велел ждать. На этом стуле мы молча сидели с Наташей в полутемном бельэтаже, возле таинственного {515} кабинета Немировича-Данченко. Румянцев все время проваливался в заветную дверь и, вынося оттуда какие-то бумаги, подмигивал нам.
— Сидите-сидите! Ждите-ждите! — шептал он нам.
Наконец, в очередной раз появившись из-за двери, он сказал: «Идите!» — и впихнул нас, полумертвых, в кабинет. В небольшой продолговатой комнате с зелеными шторами я не сразу увидела ее хозяина. Из темного угла раздалось покашливание — он! Сидит в кресле возле письменного стола. Я взглядом впилась в него, известного мне только по портретам: красиво расчесанная холеная борода (а наши кумиры чисто выбриты), холеная рука с короткими пальцами, холодные серые глаза и на голове — он был простужен, чего я не знала, — поразивший меня картузик с пуговкой, как у моих двоюродных братьев. «Сидит дома в шапке», — успела подумать я, прежде чем окончательно впасть в столбняк.
— Нуте‑с, — раздался равнодушно-вежливый голос.
Мы замерли под его пристальным взглядом.
— Кто же из вас первая начнет? — спросил он уже мягче.
Прочла я. Прочла Наташа. Томительная пауза, во время которой Немирович-Данченко, сощурясь, разглядывал нас.
— Завтра приходите на конкурс, прочтете Раутенделейн! — строго, без улыбки сказал он мне и резко повернулся к Наташе. — А вы не приходите! Выберите себе другую профессию — потом будете меня благодарить.
Мы вышли, потрясенные его приговором. Привыкшие жить во всем, всегда вместе, мы понимали, что нас могут принять или не принять в театр, но совершенно не предусмотрели возможности разных оценок наших способностей. Ведь это означало, что нас разлучают, разрывают, не говоря уж о гибели Наташиной мечты, — нет, к такому удару мы не были готовы. Я не испытала радости, Наташа не осознала горя. Опомнились только на лестнице.
— Что же это такое, Соня, что же это такое? — все спрашивала и спрашивала она, не ожидая и не получая ответа — что я могла сказать…
На улице мы долго молча стояли, прижавшись друг к другу в каком-то вокзально-прощальном объятии, и разошлись по своим домам — по своим жизням теперь.
Я снова заехала в часовню, зажгла новую свечу взамен погасшей и совершенно разбитая вернулась домой.
Свободное копирование
