Записки жандармского штаб-офицера - 67

 Симбирск, между Волгой и Свиягой, разделяется преглубоким оврагом, который служил удобным помещением навоза со всего города. В одном конце на дне оврага жили в лачужках отставные и бедные солдатки; тут, в тайниках, был склад вещей мелкого воровства. Моя тайная полиция дала мне знать, что в эту ночь шайка будет праздновать у одной вдовы солдатки, в овраге. Около 11 ти часов темной ночи составил я стратегический план: полиция употреблена для фальшивой атаки, а жандармы -- молча и скрытно в засаде, поперек оврага. Сам я -- в половине высоты крутого бока оврага, в углублении, где брали глину, на тропинке. Полиция подняла крик, воры бросились бежать, но попали в крепкие руки жандармов; один вор прорвался и бежал по тропинке мимо, не заметив меня; бок оврага крут, вор бежит и чем то упирается правой рукой. Я пропустил его мимо себя, быстро догнал и неожиданно для него так ловко и сильно ударил по шее, что он, кувыркаясь, погрузился в жидкий навоз; я крикнул жандармов, и те взяли его. Оказалось, что это был бойкий атаман, опирался он пистолетом. Шайка вся была в плену. Дуло пистолета было полно земли; когда вымыли, на дуле оказалась золотая надпись: "Бенкендорф". Послал я пистолет шефу. Дубельт писал ко мне, что этот пистолет выпал из седла, когда граф шел в атаку под Лейпцигом[1], товарищ пистолета сохранился, и шеф желает знать, каким путем пистолет очутился у вора в Симбирске. Но я мог узнать только, что вор купил пистолет на толкучке, в Тамбове. Для пистолета то я и рассказал этот случай.

 В начале Великого поста ко мне курьер -- предписание: "Немедля отправиться в Саратов, совершенно секретно, и находиться там в распоряжении генерал адъютанта князя Лобанова Ростовского".

 От князя письмецо: "Дружище, в Саратове не сладят с раскольничьим монастырем; государь посылает меня, а я выпросил тебя у государя в помощь, не сердись. Сделай там подготовочку , на которые ты такой мастер, и пришли, у меня будет уложен дормез -- явлюсь. До свидания".

 Совершенно секретно -- от кого? Значит, от целого света. На курьерских помчался я по пензенской дороге, проехав верст 100, свернул на проселок и выбрался на саратовскую почтовую дорогу. Дорога была адская, несколько раз у извозчиков лилась кровь из горла, бросал их на дороге и доезжал с жандармом. Верстах в сорока не доезжая до Саратова была деревня брата моей жены. Въезжать в Саратов на курьерских секретно -- нельзя, я взял в деревне брата рогожную кибитку и в ясный полдень по улицам почти уже без снега въезжал сам в форме, а жандарму, тоже в форме, приказал идти пешком, никто не обратил внимания. Тогда Саратов был не то, что теперь, тогда Саратов был -- огромная деревня. Остановился я в только что построенном маленьком (в три окна) трактире "Москва". Живу три дня, никто меня не спросит, как будто я не в городе. В эти три дня я узнал все, что делается в Саратове и что делалось с монастырем. Трактир -- благодарное поле для узнания общих секретов. Дело вот в чем: за Волгой, на реке Иргизе, был старинный раскольничий монастырь[2]; монастырь благословил Пугачева на русское царство и был повсеместно в большом уважении. Последовало высочайшее повеление: на месте монастыря образовать уездный город Николаевск. Назначен штат чиновников и духовенства. Раскольники отказались повиноваться. Ездили советники, жандармский штаб офицер -- всем отказ. Поехал сам губернатор, но, видно, не из храбрых: в какой то домик вызвал архимандрита[3] монастыря и говорил с ним, оградившись от него двумя жандармами с обнаженными саблями, скрещенными перед особой губернатора. Преэффектная картина, когда я скажу, что злодей архимандрит был маленький старичишка, для уничтожения которого достаточно одного кулака. Согласия не последовало. В Саратове квартировала артиллерия; помню, командир -- безногий генерал Арнольди. Губернатор потребовал, чтобы артиллерия привела в повиновение ослушников. Пришла артиллерия к монастырю. Раскольники, сцепившись руками и ногами, покрыли всю площадь около церквей телами своими, как черепом. Говорили об одном нашем фанатике, который умолял об ядрушках, но его не послушали. Артиллерия тихо и скромно проехала близ тел, говорят: ни крика, ни ропота не слыхали от раскольников! На этом деле и остановилось дальнейшее распоряжение губернского начальства. Узнал я много злоупотреблений в городе, все интриги, а сплетен, сплетен!

 На четвертый день явился к губернатору, назвал свою фамилию; губернатор спросил:

 -- Не Иваныч ли?

 -- Да, я сын Ивана Дмитриевича.

 -- Так поди ко мне, ты мой племянник, -- и обнял по родному. -- Давно ли ты приехал?

 -- Четвертый день.

 -- Как же это я не знал?

 -- Не мудрено, я живу тихо.

 -- Зачем приехал?

 -- По своему частному делу.

 -- Какое у тебя дело?

 -- Покупаю имение.

 -- Браво! Я тебе помогу; далеко имение?

 Я назвал имение брата.

 -- Очень рад. Где остановился?

 -- В трактире "Москва".

 -- Переезжай ко мне, а теперь будем обедать вместе.

 Губернатор -- Степанов; он написал несколько удачных романов и повестей: "Постоялый двор", "Чертовы салазки" и проч. Толстяк, вдовец, под 60, человек умный, приятный, но, право, -- не губернатор.

 В разговоре с дяденькой я узнал все дело с монастырем, но, конечно, без крестообразных сабель. Я представился как заинтересованный монастырем, что пожелал съездить; хотя и отговаривал дядя, находя опасным, я для отвращения опасности упросил дать мне открытое предписание, чтобы уездные полиции оказывали мне содействие по моему требованию.

 После обеда я уже отправился в монастырь. В ближайшей к монастырю деревне был штат чинов будущего города. Разговаривая со всеми и особенно с умным стариком крестьянином, при разных рассказах, обратила мое внимание одна повторяющаяся фраза: "Раскольники причащались и присягали не оставлять монастыря добровольно ". Значит, могут оставить монастырь не добровольно -- не нарушив присяги. Более навел меня на эту мысль квартальный[4] Голяткин, из писарей кантонистов.

 Так как Лобанов пишет ко мне о подготовочке только, а не о личном моем действии, то я счел правильным сначала явиться переодетым и вглядеться в дело, а далее действовать смотря по обстоятельствам.

 Монастырь раскольников, в собственном смысле, -- не монастырь, а сброд беспорядочных лачужек, в которых жили мужчины и женщины вместе. Все население состояло из беглых: солдат, крестьян, преступников из Сибири, из тюрем. Говорили, было более пяти тысяч, управлял всем старичишко архимандрит, но власть его была почти номинальна, управляли всем фанатики начетчики[5]. Приношения в монастырь были громадные, из разных мест, но главные и постоянные -- из Оренбургской губернии и с Дона. Посреди большая площадь, на которой стояли каменные церкви, весьма хорошей архитектуры.

 Хотя я приехал как любитель, но открытое предписание, в случае, давало мне власть. Я еще в трактире знал, что вся полиция на откупу у монастыря, надеяться на помощь таких людей и действовать с ними открыто -- опасно. Вообще, уровень чиновников Саратовской губернии был весьма невысок.

 Опираясь на фразу присяги: не оставлять добровольно , я советовал чиновникам собрать сколь можно более отставных и понятых, приготовить носилки.

 В монастыре знали о каждом движении против них. Утром сняли свои караулы у околицы и на площади образовали черепаху . По моему совету попробовали: с краю черепахи одному раскольнику разняли руки и ноги и, положив на носилки, вынесли за околицу. Только увидал раскольник, что он вне околицы монастыря, вскочил с носилок, перекрестился на монастырь и только пятки его мелькнули, так он удрал в степь. Понятно, началась механическая работа. Таким способом прочистили широкую дорогу к церкви, прошло с пением наше духовенство, а как окропили монастырь святою водою, начетчики сказали, что церковь опоганена, и монастырь стал очищаться день и ночь. Говорили после, что раскольники образовали свой монастырь в пустынях к Каспийскому морю.

 И на этот раз серьезное дело разрешилось фарсом. Возвратясь в Саратов, я уверил дяденьку, что я только подъезжал к монастырю и не знаю, что там делалось.

 Немедля послал жандарма курьером к князю Лобанову Ростовскому и в конце письма просил извинения, что дело кончилось без него.

 Между прочим, чтобы продолжать секрет, я получил от брата доверенность: имение его имею право заложить, продать и проч. Начав залог, гражданская палата потребовала с меня 30 коп. с рубля; поторговавшись, согласились на 25 коп. и только для меня, и так были добры, что показали мне дележ этих денег, кому и сколько с рубля. Часто мне приходилось писать к шефу, но слыша, что саратовская почта очень любопытна, я сначала посылал чрез комиссионерство, а потом чрез госпиталь; в Питере, распечатав и увидав конверт к графу, доставляли. Уехать из Саратова без предписания графа я не имел права. Дядю губернатора я полюбил и, желая ему добра, советовал выйти в отставку, -- не согласился. Квартальному Голяткину приказал выйти в отставку и уехать.

 Возвратился жандарм -- от князя тысяча благодарностей с поцелуями, много шутит и пишет очень весело. Мчаться по злой распутице -- мало удовольствия. Жандарму князь дал 25 р. и приказал показать ему, что дормез совсем уложен и чтобы он об этом сказал мне. Шеф благодарил и разрешил мне возвратиться в Симбирск.

 После меня довольно было переборки в Саратове: дядю моего исключили из службы с тем, чтобы никуда не определять[6]; николаевскую полицию предали суду; жандармского штаб офицера исключили из корпуса жандармов и проч.

 Саратовские чиновники, в особенности полиция того времени, мне очень не нравились, казались апатическими, на всех какой то тон холодной формы, ни малейшей энергии к делу; можно судить по тому, что я, жандарм, приехал, остановился в трактире, прожил трое суток и полиция не знала, хотя и существовал полицмейстер. Таков порядок показался мне во всей губернии, даже жандармская команда -- сонная!

 Из саратовских я видел впоследствии одного только бывшего квартального Голяткина. В 1838 году нашел его младшим полицмейстером в Киеве. Весь Киев возненавидел старшего полицмейстера, сделали исправляющим должность полицмейстера Голяткина. Похвастаю -- Голяткин еще жив. Когда вступил он в должность полицмейстера, пришел ко мне и просил научить его быть любимым полицмейстером. Голяткин пробыл 10 лет полицмейстером, был любим жителями, что редко в этой должности, вышел в отставку по своему желанию, к общему сожалению; о совете моем бывшему кантонисту позвольте умолчать, секреты на улице не валяются.