Возвращаясь из Саратова в Симбирск, поехал по берегу Волги; это было в конце Вербной недели. Проезжая Сызранский уезд, узнаю -- бывшие казенные, теперь удельные крестьяне бунтуют; по рассказам, уже тысяч до восьми не повинуются. Такие бунты разливаются как пожар. Я к губернатору Хомутову, оказалось, что он ничего не знает. Я предложил и торопил Хомутова, чтобы он обделал дело на Страстной, пока народ трезв. Хомутов упросил меня ехать с собою. С ним отправился хранитель его канцелярии, Раев.
Приехали в главную бунтующую деревню, названия не помню. Народу очень много. Ловкий мой жандарм через какого то родню, отставного солдата, узнал, что главный бунтовщик -- Федька, и указал мне его. Мужичонко небольшой, плотный, лет 35 ти, в синем кафтане, красный кушак, сапоги с напуском и новая шапка из мерлушек. Стоит козырем, около него кучка народа.
Рано утром, через сотских, я приказал собраться крестьянам, что им будет читать закон губернатор. Послушались, собрались и стали в роде фронта. Я сказал губернатору, что, проходя по ряду, против главного коновода Федьки я кашляну, но советую не трогать: при массе и бранить не должно, а всякое действие опасно. Проходя -- Федька стоял в средине ряда -- я только кашлянул, как губернатор остановился, вызвал Федьку и молодцом крикнул:
-- Кнутьев! Вот я покажу тебе, как бунтовать! Раздеть его!
Только тронулись за Федьку, как вся масса гаркнула и бросилась выручать Федьку. Мой храбрый губернатор -- бежать, Раев за ним. Толпа с гиком гналась за ними, и губернатора с правителем выгнали за околицу. Я остался на месте: крик, шум, я только указываю, чтобы не дотрагивались до меня, никто не дотронулся; напирают задние, около меня падают, смотрят добро и смеются. Разошлась толпа, я нашел губернатора в постели, болен, кровавая дизентерия.
Вижу, дело очень плохо; послал за солдатами с боевыми патронами и приказал явиться 12 ти жандармам без коней. Целую ночь придумывал, какую бы штуку выкинуть, а без штуки нельзя, потому что силы нет. У татар вывезли меня богатые торговцы, а тут нет богатых и нет трех четырех жен у них. Проклятые русопетки, преупорные и озлобленные, а что еще хуже, раскуражились победою над губернатором. На всякий случай приказал исправнику собрать поболее понятых и отставных.
Против церкви стояли отдельно пять домов, по обыкновению рядом с крытыми дворами, внутри разгороженными плетнем; плетни выломать, и образовался один крытый двор из пяти. Понятых спрятать ночью во дворе. Заготовить веревок и розог.
Рано утром приехали команды. Спиною к домам, в одну шеренгу, выстроил 40 солдат, между церковью и солдатами собрал бунтовщиков, сказал им убедительную речь и спросил: повинуются ли? В один голос: "Нет, не повинуемся!" -- "Вы знаете, ребята, по закону я должен стрелять". -- "Стреляй, батюшка, пуля виноватого найдет, кому что Бог назначил". -- "Слушайте, братцы, -- я снял шапку и с чувством перекрестился на церковь, -- я такой же православный, как и вы; стрелять никогда не поздно, мы все под Богом; может, найдется невиновный, то, убивши его, дам строгий ответ Богу, пожалейте и меня, а чтоб не было ошибки, я каждого спрошу, и кто не покорится, тот сам будет виноват". Обратился к первому:
-- Повинуешься закону?
-- Нет, не повинуюсь.
-- Закон дал государь, так ты не повинуешься и государю?
-- Нет, не повинуюсь.
-- Государь -- помазанник Божий, так ты противишься Богу?
-- Супротивляюсь.
Крестьянина передали жандарму с словами: "Ну, так ты не пеняй на меня!" Жандарм передал другому; жандармы были расставлены так, что последний передавал во двор, там зажимали мужику рот, набивали паклей, кушаком вязали руки, а ноги веревкою и клали на землю.
Я имел терпение каждому мужику сделать одни и те же вопросы, и от каждого получал одинаковые ответы, и каждого передал жандармам, и каждого во дворе вязали и клали. Процедура эта продолжалась почти до вечерень. Последние десятка полтора мордвы и русских покорились, их отпустили домой. Ночь не спал, не пил, не ел, сильно устал, но в таких делах успех зависит от быстроты.
Пришел во двор, все дворы устланы связанными бунтовщиками. "Розог! Давайте первого". Выводят старика лет 70 ти. "Повинуешься?" -- "Нет". -- "Секите его". Старик поднял голову и просит: "Батюшка, вели поскорее забить". Неприятно, да делать нечего, первому прощать нельзя, можно погубить все дело. Наконец, старик умер, я приказал мертвому надеть кандалы. Один за другим 13 человек засечены до смерти и на всех кандалы. 14 й вышел и говорит: "Я покоряюсь". -- "Ах ты, негодяй, почему ты прежде не покорился? Покорились бы и те, которые мертвы, розог! Дать ему 300 розог".
Это так подействовало, что все лежащие заговорили: "Мы все покоряемся, прости нас". -- "Не могу, ребята, простить, вы виноваты против Бога и государя". -- "Да ты накажи, да помилуй".
Надобно знать русского человека: он тогда искренно покорен и спокоен, когда за вину наказан, а без наказания обещание его ничего не стоит, он тревожится, ожидает, что еще с ним будет, а в голове у него -- семь бед, один ответ, того и гляди, наглупит. Наказанный -- боится быть виноватым вновь и успокаивается.
Приказал солдатам разделиться на несколько групп и дать всем бунтовщикам по 100 розог под надзором исправника. Потом собрал всех, составил несколько каре и объявил: "Я сделал, что мне следовало сделать по закону, простить их может только губернатор; он может всех в тюрьму, там сгниете под судом". -- "Батюшка, будь отец родной, заступись; как Бог, так и ты, перемени гнев на милость". Я поставил их на колени, научил просить помилования и дал слово, что буду ходатаем за них, но губернатор очень сердит. Кричат: "Заступись, батюшка, выручи!"
Прихожу к губернатору, лежит болен, не знает, что я делал. Мне доложили, что засеченные ожили, их обливали водой, и я повеселел. Говорю губернатору:
-- Пойдемте прощать.
Не верит.
-- Только прошу, долее сердитесь, не прощайте, а простите только под моим ручательством за них.
Подходя к фронту, губернатору, хотя и штатскому: "На караул!", барабанщик дал дроби. "Здравия желаем вашему превосходительству!" -- все для эффекта. Подходим к группам, я снял шляпу и почтительно, низко кланяюсь, представляю раскаявшихся. Виноватые в один голос: "Помилуйте, ваше превосходительство!" -- "Не могу, вы так виноваты, что вас будут судить". А мужики, кланяясь в землю, твердят: "Помилуй, ваше превосходительство, ни впредь, ни после того не будет". А я то униженно, без шапки кланяюсь и прошу помиловать. Губернатор гневно сказал, что он бунтовщикам верить не может и согласится только тогда, если кто за них поручится.
Я обернулся к мужикам: ручаться ли за них?
Как заорут в один голос: "Ручайся, отец, не бойся, не выдадим, ручайся, батюшка". -- "Ребята, смотри, чтобы мне не быть в ответе за вас". -- "Отец ты наш, вот те пресвятая! Положим жизнь за тебя, ручайся!" Я поручился. Губернатор умилостивился, простил.
Я распустил всех по домам, приказал сотским накормить солдат и жандармов. Откуда что взялось: снесли столы, зажгли лучины, явились десятки горшков щей, каши, кисели с сытой, все постное; вероятно, было готово для мужей, но им не удалось поесть, съели солдаты. В тюрьму пошел только один Федька.
Только я вошел к губернатору, он, как чисто русский человек, поклонился мне плешивой головой в землю; признаться, я отскочил и, обняв его, поцеловал.
Вот и справедливо, что человек не во всех случаях равно храбр. Мой губернатор был известным храбрецом во всей армии, а перед безоружными мужиками струсил и бежал. Да и ваш покорный слуга, кажется, струсил и не мог отвечать, сколько лет служит в Симбирске.
Невзирая на ночь, губернатор торопился ехать домой, показывает мне письмо от своей жены, она пишет: "Ваничка, брось все, я лежу в ванне, со мной конвульсии; я умру, если ты скоро не приедешь" и проч. Хомутов спрашивает: "Кажется, и вы получили письмо?" Я только тогда вспомнил о письме -- не до того было, -- вынул свернутую на уголок серую бумажку и прочитал. Хомутов спросил: "Можно прочитать?" -- "Извольте". Моя 19 летняя худенькая жена писала: "Шишмарев (адъютант) сказал, что вы требуете солдат с боевыми патронами; может, есть опасность? Не думайте обо мне, я буду гордиться всю жизнь, что муж мой исполнил свой долг". Иван Петрович так и ахнул: такая пичужка и такого геройского характера. "Подарите мне это письмо". -- "Зачем?" -- "Я вставлю в рамку и буду хранить". После этого мой Хомутов чуть не молился на мою жену.
Для читателя, разрешилась история новым фарсом. Но, однако, предположить, что это не была бы Страстная и такой упорный народ не был бы трезв, может быть, из фарса вышла бы трагедия и сколько было бы несчастных. Эту историю я докончу.
Свободное копирование
