4
Да не так уж много я для себя хочу. Разве что успеть подвести итоги. То есть обобщить и здраво оценить всё то, что произошло в промежутке между двумя главными для любого человека событиями. Каждый рождается сам. Каждый умирает – сам. Остальное, извините, кружавчики. Однако до чего же – для себя лично! – существенные кружавчики! Все – от первого крика до последнего хрипа.
С четырёх лет я почти всё помню. В шесть умел и читать, и плавать. Был, то есть, уже тогда не хуже отдельных древних греков.
Надеюсь, никто не посмеет утверждать, что я не дорос до звания homo sapiens – человека в какой-то степени мыслящего. Всё-таки относился, надеюсь, к этому редкому виду не только по формальному признаку владения речью, но и кое-чем ещё. Если вы, оставшиеся, то есть пока, временно уцелевшие, признаёте это без доказательств – право, мне сразу же становится легче. А то Оттуда трудно что-либо доказывать.
Я для достижения этого состояния видел только один путь. Именно, стать сначала homo erectus – человеком прямоходящим. С младенчества смутно понимал, что, стоя раком, много не намыслишь. Хотя, возможно, это более позднее прозрение. Хотя, возможно, распрямиться полностью до конца всё-таки не успел, сохранил предписанную эпохой всеобщую сутулость, так что остаётся завещать достижение такого окончательного совершенства вам, потомкам. Понимаю, анализируя ситуацию, в которой вы находитесь, да и просто нутром чувствую вашу, деточки, – возможно, невольную, возможно, навязанную обстоятельствами, – сегодняшнюю согбенность. При всей вашей обретённой ныне Шенгенской свободе передвижения по странам и весям, при всех прочих даром вам доставшихся дарах эпохи, подлинной свободы я в вас не чувствую. Строгий ошейник, только поводок длиннее. Ему, сегодняшнему, вы с восторгом подчиняетесь. Ничего страшного и некуда спешить. У вас ведь тоже – Бог даст, да вы и сами расстараетесь – будут дети. В них и исправитесь! Выпрямитесь.
Но. Никто, кроме вас самих, не решит, что предпочтительнее: иметь шишки на лбу или мозоли на коленях. Этот выбор каждый делает для себя сам. Мой вам, надеюсь, известен? Я в нём не каюсь, я от него не отрекаюсь. Но вам ничего не предписываю. Жизнь решительно не похожа на лыжный спуск по размеченной трассе. И если тащиться в чужой колее, следует заранее распрощаться с надеждой не только на победу, но и просто на ощущение её возможности. Предвкушать просто нечего будет. Увы, быть homo liber никого ни одна конституция не обязывает.
Высшие формы человеческого существования, каковыми являются homo vitus и homo ludens, оказались мне, увы, не вполне доступны. Это вам, деточки мои, жить и играть, а я, повторяюсь, едва успел выпрямиться и чуточку пошевелить недоразвитыми мозгами. Жить не успел, а теперь уже и не хочу. Господь ли ограничил в стремлениях? Сам ли не смог использовать на всю катушку дарованную Им свободу? Недоумеваю, почему при подведении окончательных итогов нет положенного вроде чувства глубокого удовлетворения. Почему, зная наверное, что моя жизнь практически завершилась, я не испытываю такой же уверенности в том, что она состоялась? Может, потому, что на её пути случалось, конечно, получать приличные результаты и выигрывать промежуточные этапы. А потом оказалось вдруг, что пройденный путь не привёл ни к какой значимой цели – и в этом смысле оказался (простите) бессмысленным. Вина это моя? Беда? Или просто так бывает всегда и со всеми? Я не имею однозначного толкования. Для себя ответы на подобные вопросы ищите, дети, в хитросплетениях своих собственных жизней, ибо, так и не научившись сам, я и вас ничему не сумею научить.
Боюсь, для достижения этих высших ступеней моих личных способностей было просто недостаточно. Я был человеком, которого вполне можно было, поднатужившись, переубедить, однако в принципе не существовало никакого способа уговорить. Гибкости недоставало. Я не о мелочах, понятно. В молодости я своим упрямством хвастал, но сейчас вижу ущербность такой псевдогорделивой позиции. Надеюсь, этот дефект не обязательно передаётся по наследству. То есть, вы, в отличие от меня, не обречены. А я никогда не понимал, никогда не мог согласиться с Антонием, митрополитом Сурожским, в том, что абсурдное послушание способно дать чувство внутренней свободы. Непостижима для меня такая парадоксальная нравственная относительность, если только не презреть напрочь вполне естественное сознательное желание оставаться самим собой, если не обратиться добровольно в прах, покорно уступая всякому, кто возжелает тобой помыкать.
Можете считать, да вы, наверное, так и считаете, что стержнем характера вашего непосредственного предка была столь трудно переносимая в нормальном обществе вздорность. Вопреки очень популярному сейчас призыву: “Не парься!” – я постоянно “парился”. Знал, что негоже так поступать буддисту, но всё равно…
Большая и активнейшая часть жизни пришлась для меня на время, когда расхожее утверждение: “…он не мог сказать всю правду, но, надо же понимать…” – почти не подвергалось даже самому умеренному осуждению. А мне это изначально было непонятно и неприемлемо, ибо соображения житейской мудрости проходили в моём понимании исключительно по ведомству трусости. Ну почему же, объясните, не мог? Не потому ли, что пребывал в упоительном вечном торге за приобретение и сохранение материальных и прочих благ вкупе с удобствами? Или физиологически не мог? Язык отнялся и руки отсохли, да? Тогда, конечно, прощается…
Всякий раз, слыша в оправдание: "Это сильнее меня!" - я ехидно вопрошаю, если не в реале, то мысленно: "А может ты просто поленился напрячься?"
В больших дозах Коржов действительно противопоказан. Меня всегда интересовали и привлекали немногочисленные люди, способные сказать “нет”. Потому, возможно, что их жизнь казалась мне более насыщенной, что ли. Я вообще, невольно следуя тогда ещё не читанному Поэту, “…любил немногих. Однако, сильно”. Для того, чтобы говорить “да”, считал я, никаких способностей не нужно. По мнению индейцев сиу, плыть по течению даже дохлая рыба умеет. Я уже не раз в этом тексте насмехался и даже издевался над конформизмом – и собственным, куда ж деваться, и отдельных конкретных моих персонажей, и вообще как над явлением. Это ж как удобненько “не иметь сил”! Почему-то малодушная сдача позиций: “я не в силах спорить…” – всегда встречает должное понимание, а их отстаивание: “я не в силах примириться с…” – обычно выглядит почти непристойно. Может, потому, что во втором случае можно (а иногда и нужно) ломать хребет – либо обстоятельствам, либо самому себе – а в первом делать ну ничегошеньки не надо?
И всё же, был ли я счастлив? – Да ещё как! Пусть Господь вас так сподобит! Разве вправе считать свою судьбу недостаточно счастливой человек, который всю свою жизнь не только делал, что ему нравится, но и смел никогда не делать того, что было ему поперёк натуры. Думал, как умел, и говорил, что хотел. То же и с поступками. Без особой оглядки. По большому, разумеется, счёту. То есть, я сейчас не о мелочных кружавчиках, а о сути. Да и не верю я в то, что идеалом может являться абсолютное, вообще ничем не замутненное счастье. Без контрастов и полутонов. Такое, поверьте, встречается только в психлечебницах – и только среди безнадёжных пациентов.
Не считать же несчастьем, что в совковые времена бесконечных очередей любой дефицит всегда кончался именно на мне?! Я это знал заранее и сильно не залупался. Планида. А теперь:
Я налегке, с пустой сумой бреду по финишной прямой
Но я не хотел бы, пусть это легко исполнить технически, вычеркнуть хоть одну главу из этой повести, хоть один эпизод. Вычеркнуть или даже переписать. Книга написана, и обратно в чернильницу её не засунуть. Пусть горько сознавать, что к исходу дней я нахожусь вовсе не там, где хотел бы оказаться в конце жизненного пути. Сам путь меня устраивает; другого я пройти не смог бы и не захотел. Это как в деторождении: результат может оказаться труднопредсказуемым и даже не больно-то желанным, но процесс захватывает и возносит. К сожалению, за этой параллелью стоит, особо не скрываясь, второй, более буквальный смысл.
Совсем уж буквальный.
* * *
- Мне с тобой всё ясно, - сказал знакомый философ. - Даже оказавшись в Аду, ты почему-то считаешь достаточным утешением то обстоятельство, что шёл к нему своим собственным путём. Нет бы признать хотя бы post factum свои заблуждения!..
- Ошибался ли я? Да только и делал, что ошибался. Других доблестей мне никто не посмеет приписать. Но. Самому совершить собственные ошибки – это разве не счастье?!
* * *
А теперь взгляд немножко со стороны. С вашей стороны. Позволите?
У человека, вашего предка, не удалась жизнь. Бывает. Дело, опять же тавтология, житейское. Сам во многом виноват. Во всём, если по большому счёту. Но. Неужели вы всерьёз думаете, что ещё не израсходованный жалкий остаток он готов посвятить тому, чтобы изгадить её, жизнь, тем, у кого она, наоборот, удалась? Зачем, спрашивается? Да и как это возможно сделать, если я никогда не пытался хоть как-то в неё вмешаться? При всех великих моих грехах зачем вешать на меня ещё и те, которых я не совершал? Я и вам от души желаю всяческого процветания, да и вашей маме на склоне лет – как минимум своего Максима Галкина. Остальное у неё уже есть.
Я начал повесть со слов, заимствованных у Семёна Кирсанова. Затрудняюсь, как всегда, обойтись без ссылок и теперь. Поэтому привожу слегка перефразированную (точнее, слегка переинтонированную) цитату из ещё одного большого поэта, Евгения Рейна: “Было. Были. Был, был. БЫЛ!”
Да, был, никто не оспорит. Да, во многом сам по себе. Сам решал, сам отвечал за свои решения. Горькой бывала ответственность. Но не чужая, а исключительно моя. Собственная. И то обстоятельство, что овса могло быть чуть поболе, а плетей поменее, в моих собственных глазах не больно-то существенно.
А как, по-вашему, могла бы выглядеть большая удачливость?
Подумаешь, он ощущал свободу! Эка невидаль? Денег бывает мало – да, это реальная проблема. А дарованной вместо хлеба свободы сегодня у каждого – хоть жопой ешь! Особенно когда больше жрать нечего.
Да, конечно, если не представляешь, как выглядела в мою эпоху личная свобода вообще и свобода слова в частности. Каких высот достигало тогда искусство умолчаний, намёков и недоговорок. Какое грязное тряпьё полоскалось на заседаниях не только партийных комитетов, но даже и комитетов комсомола. Впрочем, профсоюзы такой “большой стиркой” тоже не брезговали. Общественность добровольно и с упоением принимала горячее участие.
Сам относительно независимый от всей этой хренотени, я не мог ручаться ни за кого более. Когда, это было в самом начале нашей беззаконной связи, тогдашний заводской комсомольский бог, а мой старый приятель Коля Жидкин вызвал вдруг по телефону к себе вашу маму, она была уверена, что этот вызов напрямую связан с её “аморалкой”. Пламенные идеологи тогда если уж не знали всего наверняка и наперёд, так им и догадок вполне хватало, чтобы сделать неопровержимо убийственные выводы. Я там, понятно, тоже должен быть стороной, потому что такого рода аморалка – это штука, как минимум, парная. Только меня, уже давно не члена и вообще начальника, Коля вызвать не посмел бы. Да и, хоть не имел я достаточной квалификации, в морду всё равно бы смог заехать. Из общих соображений. Не считаясь с субординацией.
Свету Маленькую, будущую вашу маму, я тогда едва удержал от жуткой истерики. Тревога и впрямь оказалась ложной, всё обошлось, но и у меня на краткий миг очко не на шутку взыграло – за Свету и судьбу наших, тогда ещё предзачаточных (не дошедших до зачатия), отношений. Могло бы и не дойти, при тогдашнем-то рвении Партии и Комсомола.
* * *
Кому теперь важно, кто кому бойфренд? Вот ты, сын Сергей, по твоему же заявлению, состоишь “в отношениях с пользователем Facebook Аnca Pojoga”. Видел на фото, очень симпатичная румыночка. Летаешь к ней то в Вену, то в Бухарест. А я, в который раз перечитывая ранее написанное перед окончательной его публикацией, многократно ловлю себя на том, что и теперь не всё решаюсь рубить открытым текстом. Если раба выдавливать из себя по капле, жизни, скорее всего, может не хватить. Честно оставлю, что получилось. Потому что придуряться post factum якобы абсолютно свободным человеком – это ещё одно признание своего рабского состояния. Сегодняшнего.
Может, отсюда и родился постмодернизм. Настоящего страха уже нет, но робеть по привычке нам, рождённым в несвободе, суждено, пока не сдохнем. Нет на нас Моисея.
Я надеялся, теперь понимаю: зря надеялся, – что загадки-ребусы-кроссворды, разбросанные по этому не больно-то художественному, но добросовестно, со старанием написанному тексту, попытаются разгадать пусть не сторонние читатели, так хотя бы адресаты. Вот, к примеру, эпиграф к четвёртой главе урезан умышленно. Полностью стихотворение выглядит так:
Упаси вас Бог познать заботу
Об ушедшей юности тужить,
Делать нелюбимую работу,
С нелюбимой женщиною жить.
Но кто из вас читает сегодня Константина Ваншенкина? И кто помнит, что короткое, как тост Булдакова, стихотворение, называется длинно: “Надпись, высеченная на камне в горах”?
Неужели придётся ещё объяснять, кто такой Булдаков?
Свободное копирование
