Мне часто приходит в голову, что, кто знает, может быть, если бы Ванечка был жив, многое и многое в жизни отца произошло бы иначе. Быть может, этот чуткий и отзывчивый ребенок привязал бы его к семье, и у него не явилась бы навязчивая мысль уйти из Ясной Поляны.
На эти предположения меня наталкивает письмо отца к моей матери, написанное через полтора года после смерти Ванечки.
Вот это письмо, которое я привожу здесь целиком:
(Ясная Поляна, 1897 г., июль 8).
"Дорогая Соня.
Уже давно меня мучает несоответствие моей жизни с моими верованиями. Заставить вас изменить вашу жизнь, ваши привычки, к которым я же приучил вас, я не мог, уйти от вас до сих пор я тоже не мог, думая, что я лишу детей, пока они были малы, хоть того малого влияния, которое я мог иметь на них, и огорчу вас, продолжать жить так, как я жил эти шестнадцать лет, то борясь и раздражая вас, то сам подпадая под те соблазны, к которым я привык и которыми я окружен, я тоже не могу больше, и я решил теперь сделать то, что я давно хотел сделать, — уйти, во-первых, потому что мне, с моими увеличивающимися годами, все тяжелее и тяжелее становится эта жизнь и все больше и больше хочется уединения и, во-вторых, потому что дети выросли, влияние мое уж в доме не нужно, и у всех вас есть более живые для вас интересы, которые сделают вам мало заметным мое отсутствие.
Главное же то, что, как индусы под шестьдесят лет уходят в леса, как всякому старому, религиозному человеку хочется последние годы своей жизни посвятить богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в свой семидесятый год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения и хоть не полного согласия, но не кричащего разногласия своей жизни с своими верованиями, с своей совестью.
Если бы открыто сделал это, были бы просьбы, осуждения, споры, жалобы, и я бы ослабел, может быть, и не исполнил бы своего решения, а оно должно быть исполнено. И потому, пожалуйста, простите меня, если мой поступок сделает вам больно, и в душе своей, главное, ты, Соня, отпусти меня добровольно и не ищи меня, и не сетуй на меня, не осуждай меня.
То, что я ушел от тебя, не доказывает того, чтобы я был недоволен тобой. Я знаю, что ты не могла, буквально не могла и не можешь видеть и чувствовать, как я, и потому не могла и не можешь изменить свою жизнь и приносить жертвы ради того, чего не сознаешь. И потому я не осуждаю тебя, а, напротив, с любовью и благодарностью вспоминаю длинные тридцать пять лет нашей жизни, в особенности первую половину этого времени, когда ты, с свойственным твоей натуре материнским самоотвержением, так энергически и твердо несла то, к чему считала себя призванной. Ты дала мне и миру то, что могла дать, и дала много материнской любви и самоотвержения, и нельзя не ценить тебя за это. Но в последнем периоде нашей жизни, последние пятнадцать лет, мы разошлись. Я не могу думать, что я виноват, потому что знаю, что изменился я не для себя, не для людей, а потому, что не мог иначе. Не могу и тебя обвинять, что ты не пошла за мной, а благодарю и с любовью вспоминаю и буду вспоминать за то, что ты дала мне.
Прощай, дорогая Соня. Любящий тебя Лев Толстой" .
(На конверте): "Если не будет особого от меня об этом письме решения, то передать его после моей смерти С. А.".
Это письмо попало в руки матери только после смерти отца.
Позднее, быть может, я вернусь к этому чрезвычайно важному документу, дающему объяснение многих вопросов, для большинства непонятных, здесь же я привел его в связи со смертью Ванечки, ибо мне кажется, что между этими двумя событиями есть несомненная внутренняя связь.
Мысль уйти из дома не могла прийти отцу непосредственно после смерти сына, так как в это время он вместе с матерью переживал ее "страшно напряженное душевное состояние".
Вот что он по этому поводу пишет:
"Я же больше, чем когда-нибудь, теперь, когда она так страдает, чувствую всем существом истину слов, что муж и жена не отдельные существа, а одно...
...Ужасно хотелось бы передать ей хоть часть того религиозного сознания, которое имею, хотя и в слабой степени, но все-таки в такой, чтобы иметь возможность подниматься иногда над горестями жизни, Потому что знаю, что только оно, это сознание бога и своей сыновности ему, дает жизнь; и надеюсь, что оно придет, разумеется, не от меня, но от бога, хотя очень трудно дается это сознание женщинам".
Через полтора года, когда острота горя матери стала проходить, отец почувствовал себя нравственно более свободным и написал приведенное прощальное письмо.
Свободное копирование
