Наши соседи направлялись в Австралию. Туда можно было попасть, только имея спонсора, оплатившего твой переезд. Поэтому отказов на Австралию не было, но пособие будущим австралийцам не выдавали, а ждать приxодилось долго. У нашего соседа, Лёвы, в Мельбурне был брат. Лёва был старше меня года на три, его жена, Элла - примерно моего возраста, а их дочкам было 17 и 15 лет. Лёва работал полдня секретарём в местном отделении ХИАСа, а Элла - в библиотеке при школе для детей эмигрантов, организованной любавичскими хасидами. Зная, что "австралийцам" пособие не платят, а живут они в Ладисполи значительно дольше, чем "американцы" или даже "канадцы", им отдавали предпочтение при устройстве на работу в организациях, обслуживавших эмигрантов.
В Ладисполи жизнь била ключом, особенно это было заметно после тихой жизни в Черенова. Небольшая круглая площадь вокруг фонтана вечно была запружена народом. Итальянцев тут не было, но эмигрантов можно было встретить любых - из России, из Ирана, молодых, старых, мужчин, женщин, детей и подростков. Люди встречались, обменивались новостями и сплетнями, знакомились, искали жильё или новых соседей, поскольку старые уехали. Говорили, что раньше тут же была толкучка, где продавали привезённые вещи, но полиция запретила эту торговлю.
Через день после приезда я пошёл в синагогу. Марина пыталась протестовать, но Лёва, услышавший наш разговор, поддержал меня, сказав, что синагога является тут своего рода клубом, где, кроме всего прочего, собираются люди с отказами на Америку, и мне следует туда ходить, чтобы быть в курсе всех событий. К тому же, добавил он, скоро Песах, и можно будет устроиться поработать, как это было на его памяти в Еврейский Новый Год.
В синагоге я увидел несколько человек, среди которых выделялся хасидской одеждой и окладистой бородой невысокий крепкий мужчина лет 55. Я понял, что это и есть хасид из Милана, организовавший здесь синагогу. Заметив нового человека, он подошёл ко мне, предложил наложить тфиллин. Узнав, что я жил в Черенова и только сейчас перебрался в Ладисполи, пригласил заходить почаще. В нём чувствовалась какая-то внутренняя сила и уверенность. Позже я узнал историю его жизни.
Шолом-Бер Фридман родился в начале 30-х годов в Польше, в семье раввина. Семья жила хорошо, пока, перед Второй Мировой Войной, эта часть Польши не была оккупирована Советским Союзом. Священнослужители, особенно иудейские, из уважаемых людей сразу превратились в изгоев, и та же участь постигла их семьи. А потом пришли фашисты, и жизнь вообще превратилась в ад. Шолом-Бер, один из всей семьи чудом уцелев, подался к партизанам, воевал, дважды чуть не был расстрелян - один раз немцами, второй - русскими. При том, что к концу войны ему было всего 14 лет.
После войны один офицер-фронтовик, заинтересовавшись необычной судьбой мальчика-партизана, сказал, что определит его в суворовское училище. Поднял трубку, чтобы звонить туда, но, спросив фамилию и услышав "Фридман", тут же положил трубку, сказал пару ободряющих фраз и выпроводил мальчика из кабинета.
В конце 50-х годов, когда бывшим польским гражданам разрешили покинуть СССР, Шолом-Бер уехал в Израиль, а через некоторое время переехал в Милан. У него была семья, успешный бизнес, но главным делом его жизни была помощь евреям. Не случайно именно его Любавичский Ребе направил в Ладисполи, где Шолом-Бер организовал и финансировал синагогу.
Стараясь вернуть бывших советских евреев на путь иудаизма, Фридман много рассказывал про выдающихся еврейских деятелей, про события еврейской истории, а также предупреждал о том, что в Ладисполи работают миссионеры во главе с пастором и объяснял, что каждый из нас является звеном золотой цепи длиной более трёх тысяч лет, и уйти из иудаизма - значит грубо обрубить эту цепь, предать всех своих предков, которые в самых тяжёлых обстоятельствах, несмотря ни на что, оставались евреями. Мне он тоже об этом сказал, на что я ответил, что мне стать выкрестом не грозит, попрощался с ним и пошёл домой.
Войдя в квартиру, увидев дверь в нашу комнату открытой, чемодан в коридоре - расстёгнутым, и зная, что Иришка в школе, я решил, что Марина дома. Однако её не было, а из своей комнаты вышел взволнованный Лёва и посоветовал мне проверить, всё ли на месте, поскольку у них в комнате взломан письменный стол и украдены деньги и женские украшения. У нас ничего не пропало, но из чемодана был вытащен мой набор инструментов и самая большая отвёртка погнута и брошена в коридоре - очевидно, ею вскрывали письменный стол.
Лёва написал записку для Эллы и попросил меня пойти с ним в карабинерию, и там мы сначала кое-как пытались объясниться с дежурным (Лёвин итальянский, несмотря на полгода пребывания в стране, был не намного лучше моего), а затем появился молодой карабинер, говоривший по-английски, и расспросил нас обо всём. Он обещал заехать вечером и отпустил нас. По дороге домой, по настоянию Лёвы, мы зашли в магазин и купили вина - "снять напряжение".
Элла и Марина уже были дома, и Элла вызвала суперинтендента (т.е. управдома), пожилого итальянца Пьетро, немного говорившего по-русски. Когда Марина, познакомившись с ним за день до этого, спросила, откуда он знает русский, Пьетро рассказал, что во время войны, совсем молоденьким мальчиком, он был в плену в России. Было очень голодно и холодно, и его спасли русские женщины. "Они говорили: Пьетро робкий" - добавлял он, пытаясь обнять Марину - очевидно, с годами робость поуменьшилась.
Но сейчас у весельчака Пьетро вид был совсем не весёлый. Он горестно качал головой и, мешая русские слова с итальянскими, повторял, что это - дело рук "той синьоры". Оказывается, раньше в нашей комнате жила довoльно молодая женщина, водившая сомнительных гостей и часто ссорившаяся с соседями. Перед выездом она намекнула, что они ещё о ней услышат. Повидимому, она сделала копию ключа, и теперь, когда она уже уехала из Италии, по её наводке квартира была ограблена.
Вечером, после визита карабинера, которому Пьетро по-итальянски, а Лёва и Элла по-английски рассказали всё про кражу и про "ту синьору", когда Иришка была уложена спать, а дочки наших соседей ушли в молодёжный клуб "Шалом", мы собрались в кухне и Лёва поставил на стол бутылку вина. Женщины выпили по чуть-чуть и по предложению Эллы ушли поболтать в комнату наших соседей, а мы сидели в кухне, потягивая вино. Лёва рассказал, что он занимался боксом и альпинизмом, а потом его вдруг потянуло на воспоминания о победах на амурном фронте. Мне это было не слишком интересно, но я вежливо слушал, скрывая удивление. В молодости, выходя в тамбур электрички покурить (я бросил курить в 26 лет), я часто нарывался на подобные разговоры, но там это было понятно: мужикам хотелось похвастаться незнакомому человеку тем, о чём со знакомыми делиться небезопасно. А тут о том, как он изменял жене, находившейся в данный момент в соседней комнате, мой сосед с удовольствием рассказывал человеку, которого он знал третий день и с которым ему и его семье предстояло жить в одной квартире.
На следующий день, идя с рынка, я встретил Лёню Страковского, с которым мы столкнулись, но не успели поговорить в консулате. Он был поражён тем что нам отказали (их самолёт уходил через два дня) и, после недолгой беседы, вдруг спросил: "Как у вас мaтериально?" На что я, пожав плечами, ответил: "Как у всех". Но он настаивал, говоря, что спрашивает не просто так, и я признался, что, конечно, жить стало не так легко - пособие очередной раз сократили, а вещи для продажи на Американо подошли к концу. В ответ Лёня рассказал, что месяц назад он с женой были в Риме, и около Колизея их окружила толпа нахальных цыганят-попрошаек, громко галдевших на непонятном наречии и бесцеремонно толкавшихся. Потом эти цыганята вдруг разом убежали, а когда Лёня хлопнул себя по карману - кошелька со всеми их деньгами там уже не было. Лёня не знал, что делать, но, к счастью, соседи-итальянцы, узнав о их бедственном положении, направили к ним некую Паолу, итальянку, помогавшую всё время двум-трём семьям эмигрантов. Сейчас, когда Страковские собирались уезжать, Паола спросила, есть ли у них симпатичная нуждающаяся семья на примете, чтобы занять их место. Лёня решил, что мы подходим идеально.
Свободное копирование
