* * *
6 ноября 1984 года в выставочном помещении «артклоша» я повесил большой холст под названием «Верхом на корове». Народ пил, пел, веселился, и вдруг один чудак из Лондона предложил мне показать картину в Англии. Предложение в неловком положении. Рядом стояли фотограф Сычев и Аида, пригласившие лондонского гостя на вернисаж. У них были свои планы с лондонской выставкой. Точнее, они предлагали Зверева и Яковлева без меня. Моя «Корова» перепутала их планы. Опуская скучные и утомительные переговоры и сборы картин, заинтересованные стороны сошлись на «трех экспрессионистах».
Квартира супругов Сычевых после бегства за океан Шемякина, Глезера и Нуссберга составляла существенный участок русской цивилизации на Западе. Там плелись особые разговоры на цены сибирских собак, первого и второго русского авангарда. Там сводили пробивных женихов с богатыми невестами, и наоборот. Там знали, кто погубил Россию и что будет дальше с Западом.
Через салон Аиды прошел весь цвет русского художества, известные переводчики и неизвестные портные, актеры и разведчики всех подчинений, туристы и упаковщики чемоданов, издатели и домовладельцы, пол-Москвы и пол-Парижа.
Уроженка глухой смоленской деревни, близкой к раскольникам, после сельской школы перебралась в Москву. Год училась в университете, вышла замуж за сокурсника Владимира Осипова, родила дочку, потом сына и занялась выживанием семьи, как курица своими цыплятами. Непутевый муж, увлеченный подрывными идеями, попал в тюрьму и надолго. На свет явилась еще одна дочка от заезжего японца. Жили тесно, но дружно и весело. Аида, с первых шагов на столичной земле оказалась в эпицентре подпольной цивилизации, с ее уродливой игрой в искусстве, политике, поэзии. В 1969 году на горизонте Аиды появился казанский инженер, искавший московскую «прописку». Сначала он ночевал по подвалам художников, в моем в том числе, а очарованный красотой и решительным характером Аиды, надолго сошелся с ней. От него родился сын Никита. Сычев подрабатывал фотографией и главным образом обширной фарцовкой, кормившей многодетную семью. В конце 70-х Сычевы держали подпольную галерею, выставляя звезд «еврейского искусства» и эмигранта Михаила Шемякина, жившего в Париже.
Сумбурные студенческие увлечения «коммунизмом с человеческим лицом» сдуло, как ветром майский пух с деревьев.
— Я лучший этнограф Европы! — любила говорить Аида. — Я по форме носа и разрезу глаз могу определить племенную принадлежность человека!
Открытая, прямая, бесстрашная, с выразительным, иконописным лицом.
— У нас, у Кривичей, все такие носатые, иконописные и умные, как я!
Хорошо подготовленный к эмиграции Владимир Сычев, «славянин с татарской кровью», привез в Европу пять тысяч уникальных фотографий России и сразу издал альбом «Русские», обогативший его на несколько лет. В Париже «салон Аиды» стал стойбищем «махрового расизма», как и в Москве.
В Москве фотограф Сычев собрал огромный фильмовый резерв, достойный любого фотомастера, но московские издатели, забитые цензурой и страхом, не замечали его содержательной деятельности. Перебравшись с Плющихи на Сретенку, Сычевы усилили свое дело «квартирных выставок» и товарообмена, на котором жил и первый зятек Аиды, книжный маклак Сухорук.
Спустившись на Запад по «еврейскому вызову», Сычевы сразу атаковали издателей высоким качеством фотографий. Журнал «Пари-Матч», пораженный свежестью материала, где советская жизнь выставлялась как есть без всяких прикрас, тиснул репортаж, ставший бестселлером. Вышла и толстая книга, собравшая лучшее из обширного архива фотографа.
Заняв место видного и модного фотографа, Владимир Сычев не ограничился достигнутым, а с налету кинулся в дело, в работу, доставляя из самых горячих мест планеты репортажи высокого качества, — Ливан, Израиль, Белфаст, Панама, Ирландия.
Аида возобновила посиделки.
Сняв квартиру в лучшей части Парижа, в тихом квартале посольств и Национальной ассамблеи, Сычевы сохранили московский уклад с самоваром и постоянной толкучкой разномастных посетителей.
Дочку Дуню, родившуюся в Париже, крестили писатель-монархист В. Н. Волков и чеченка Инна из «советских резидентов» 60-х годов. В таком контрастном сопоставлении весь характер Аиды и Сычева.
Постоянными и почетными гостями стали писатели Мамлеев и Лимонов, приехавшие из Америки.
— Главное — печататься, — сказал закройщик Лимон, потирая очки, — а где, не имеет значения.
Конечно, это взгляд «жлоба и хама», но кто вам запрещает делать литературную карьеру таким образом. Главное слава!
Эдуард Лимонов шел по камням популярности, как циркач, прыгая с кипятка на лед и обратно.
А пошло то, что пошло!
Человек, умеющий шить вельветовые штаны, нигде не пропадет, но кто даст ему Нобелевскую премию?
Прославиться во что бы то ни стало, неважно где и чем, — сжечь храм, убить президента, утопить жену, бросить бомбу, — слава на века! Разницы никакой. Люди забудут преступление, а имя сохранится в памяти навсегда. Закройщик Лимонов усиленно пробивался в газету Жана-Эдерна Алье, салонного смутьяна, грозившего стереть президента республики в порошок. И тот его заметил. «Казачок» из Харькова стал его постоянным сотрудником.
Появление Лимонова в парижских скватах тоже было не случайным. Он строил мастерскую Толстому, готовил товарища к перформансам и сочинял для журнала «Мулета» статейки в обидчивом тоне подростка.
Мамлеев держался благоразумного нейтралитета, хихикая над «левыми» и «правыми», отлично зная, что и те и другие страдают запорами и пьют с блядями.
Грамотные эмигранты, читавшие Оруэлла и Амальрика, с нетерпением поджидали «апокалипсиса», хотя бы местного, земного значения — скажем, украшения коммунизма в отдельно взятой стране. Там же один руководящий старец сменял другого. В таком игровом ритуале царила мрачная умеренность эмоций вперемежку с солдатской казармой Афганистана.
Богатая Германия, не запускавшая русских глубоко в корыто, изредка подбрасывала крошки.
Свободное копирование
