Жалобная книга - 1

4. Жалобная книга

Семейный альбом «Мулета» слагался как голос русских неудачников, беспартийных скватеров диаспоры и амбициозных шизофреников, на безлошадные идеи Владимира Толстого, сказавшего мне при первой встрече в Париже в 1979 году:

— А может быть, я творец, а не пупок!

Эмигрант Котляров Владимир Соломонович на московском горизонте смотрелся отдельной, неразборчивой фигурой. Шел слух, что начальник реставрационной артели, «пупок» Котляров, пригревает обездоленных артистов. Мой старый друг Володя Серебряный — земля ему пухом, рано спился и талант загубил! — раз в неделю доносил о повадках начальника Котлярова и склочной жизни артельщиков. Работу Серебряный получил на склейке стульев и табуреток лишь после того, как сдал начальнику любимую Наталью Пауль на растление. В 1979 году Котляров выкинул фортель, удививший официальную Москву. Он сдал партийный билет и медали властям и совершенно голым, по «израильскому вызову» ушел на Запад.

В Париже он начинал все сначала в сорок лет.

Что было до этого?

На посиделках у Аиды он говорил о прошлом: «Я уезжал в тайгу и пил горькую».

Очевидно, пил и горькую. На нелегальных квартирах Ники Щербаковой и Кибло-Киблицкого его не видели. Он не дрался за свободу творчества под дождем, не торговал с иностранцами, а лез в советские начальники, расталкивая конкурентов и завистников.

Редкий фрукт эмиграции.

Советский чиновник без «иностранного досье» мыл посуду в парижских кабаках, долбил язык аборигенов и присматривался, с какой стороны прославиться. Крупный мужчина с богатырским аппетитом пытался голяком показаться сытому Западу, но ничего, кроме приводов в полицию, перформанс не приносил. Реставрация икон и стульев кормила впроголодь. Способных эбенистов было больше, чем мебели.

Благодаря рекомендации невозвращенца Павловского «живой артист» Толстый вошел в общину «артклошинтерна» и обессмертил свое имя рядом красочных провокаций.

«Мой сокурсник по французскому языку, — вспоминает Н. П., — зачастил в наш скват, то один, а то и с друзьями: Лимонов, Эйдельман. Однажды привел Оскара Рабина с неразлучной супругой. Мы отгородили ему „жизненное пространство“. В конце 1982-го он в нем обжился».

На фестивалях Толстый изображал сцену библейского Онана, опередив московских новаторов Бренера и Кулика на десять лет совершенством мастурбации, вызывавшей восторг посвященных лиц.

С несением «Святого Креста» он не прославился, а осрамился. Безвкусный плагиат, — Толстый себя не распял, как распинают себя верующие малайцы, а туго привязался к бревну веревками и ничего, кроме конфуза, не произвел. Ясновидящие и влиятельные банкиры на дурно сделанную сцену не пришли.

Беспокоил и безбожный конкурент, крысолов Анри Шурдер.

Если Толстый честно носил на горбу «крест», едва сводя концы с концами, то хитрый канадец ловил на помойке жирных крыс и живьем распинал их на крестах. Однажды он распял на парижских воротах сразу тысячу измазанных дегтем и гашеной известью крыс. Такого богохульства человечество не знало. А самое ужасное, на распятую погань Шурдера находились бульварная пресса и заказчики.

Демократизм скватских фестивалей, организованных на карманную мелочь нищих участников, заключался в том, что туда лез всяк, кому не лень, от неудачников искусства до уличных музыкантов и психбольных наркоманов. Парижская критика показы и перформансы «неизвестных личностей», как выразился мэр Жак Ширак, освещала мало, социальное положение не улучшалось, несмотря на победу социально близких, «левых сил» во Франции.

Журналистика — большое дерьмо нашего времени.

Армянский магазин не сыпал, а подбрасывал жалкие средства на «вивристские игры» Толстого, Галерейщик считал себя филантропом артистического сквата на рю д’Аркей. Распятые крысы Шурдера красовались рядом с маринами Айвазовского и тульскими самоварами. При посредстве осевшего в Париже «британского подданного» Юрия Купермана в магазин пришли Целков, Заборов, Стацинский, Рабин, Мастеркова, Зеленин.

— Вы перегрызлись друг с другом, — внушал собутыльникам Басма, раздавая сигару под коньяк, — Нуссберг с Глезером, Щелковский с Толстым, Максимов с Синявским, Куперман с Бурджеляном, а я вас всех сведу под одну крышу.

И сдержал свое слово!

Под разными предлогами общих выставок он собрал представителей всех кланов и течений, стоявших на вернисажах спиной к спине, не чокаясь и не болтая.

Подвальный «эмигрант» Миша Славинский и «светлейший князь» Борис Голицын, беглый матрос Игорь Андреев и знаменитый Юрий Купер, диссидент Андрей Синявский и фотограф Вл. Сычев, артист Толстый и упаковщик газет Виталий Стацинский, мистик П. Н. Богданов и издатель Глезер, скульптор Игорь Щелковский и уличный портретист Коля Любушкин, «лидер нонконформистов» Оскар Рабин и реалист Борис Заборов — вот неполная картинка постоянных тусовок у Басмы.

— Теперь, когда нас всех собрали вместе, надо подумать о настоящем печатном органе русского авангарда!

Задумку Толстого встретили на «ура». Даже завистники Глезер и Щелковский, издававшие свои идеи, поджали хвост от удивления.

В логове парижского сквата пять бродячих артистов — Эдельман, Павловский, Лимонов, Савельева, Щапова — потели над первым номером альманаха «Мулета», «семейным чтением», выражавшим капризы его издателя. Журнал получался как крик русской богемы, скваттеров неизвестной культуры, самовыражение амбициозных шизофреников, часто наделенных пророческим даром. Общее содержание оставалось винегретом юродства, невежества и порнографии. Все священные понятия поворачивались вверх дном, как кавардак в детской комнате. Издание славило «человека вселенной» Толстого и не соблюдало табели о рангах, столь чтимой интернационалом серости и сердечной бездарности.

Надо было видеть морды русского начальства, ренегатов и переметчиков, когда на прилавке появился увесистый кирпич «Мулеты».

Несмотря на полную блокаду, журнал держался. Для него писали «плебей, не сумевший понять» (по Щаповой) Эдичка Лимонов, «великие учителя искусств» Комар и Меламид, встающая звезда мирового рынка Юрий Купер, уважаемые пасквилянты Костя Кузьминский и Вагрич Бахчанян, московский «сексуальный мистик» Игорь Дудинский и множество поэтов, мечтавших печататься, где Бог пошлет.

Игру в жмурки и бессмысленную работу морализатора поддерживал армянский магазин. Армянин действовал по старинке, а артисты второй половины XX века нуждались не только в красках, а в развлечениях подороже, поездках в Тунис или Грецию, в Альпы или за океан. Дрожать на голодном пайке люди давно отвыкли.

Потом случилось непредвиденное — Толстого изгнали из сквата.

— Толстый, скажи откровенно, — бубнил Володя Бугрин, опрокидывая стакан водки, — почему ты ушел из сквата, ведь ты был гвоздем фестивалей?

— Я не ушел, а меня отчислили за пропуски занятий, — лукаво отвечал Толстый, уплетая куриные пупки.

На самом деле Толстый благородно уступил помещение «вивристского пространства», построенного руками Лимонова и Щаповой, земляку с Валдая, фотографу Вальке Тилю. Человек отроду общественный, он все-таки родился повелевать и хвастать, а в сквате безобразничали наркоманы и бездельники, не умевшие повиноваться.

Несмотря на огромное пузо и хороший аппетит, в Толстом играло детство разбалованного мальчишки. В игру взрослых его не пускали, а детство не вечно.

А при чем здесь расчетливый и знаменитый Куперман?

Поясняю. Юрий Михалыч — не только прекрасный художник, но и замечательный писатель. Он написал очень хорошие мемуары, «Московский натюрморт» (1974), пишет пьесы и короткие, выразительные эссе.

Я рисую и пишу не хуже его.

Художников Репина и Бенуа, владевших русским словом, лучшие русские издатели разрывали по частям, а где печататься нам? В советском журнале «Огонек»?

Конечно, в «Мулете» Толстого!