* * *
Оскара Рабина я не узнавал в Париже, как трудно опознать генерала, несправедливо разжалованного в солдаты. Он присмирел, поник и затих. От «Солженицына русской живописи» ничего не оставалось. Журналистские титулы висели на нем, как на лошади путы. В 1978-м, когда его лишили совгражданства, тормозившего его общественную деятельность, он с облегчением вздохнул и выпустил книжку, обработанную мадам Клод Дей, «Художник и бульдозеры». Ее заметили. Гонимый художник получил от города мастерскую, и на этом западная ласка прекратилась.
Настоящий художник всегда бунтовщик.
Нищета шлифует его пророческий дар. За русским андеграундом закрепилась репутация пророческой среды, хотя духовидное творчество, скажем уровня Малевича или Филонова, еще не стало традиционной культурой и торговым оборотом.
Я знал Оскара Рабина с 1960 года. Мы не очень часто встречались и совсем не дружили.
Он терся среди своих в Лианозово, я где придется, а когда встречались, то составляли одну банду клубных или квартирных выставок. Я со своим расплывчатым эстетизмом и шизофренией никак не мог принять скучную и рассудочную живопись барачного авторитета, человека со скудным запасом ничтожных культурных или политических тем.
Появление Рабина на выставках «артклоша» меня совсем не удивило. В быту московской и парижской богемы было много сходных моментов. Присутствие Оскара Яковлевича, упакованного в измятый костюм и обязательный галстучек в крапинку, лишь украшало скватские фестивали, подчеркивая весь маразм и абсурд выставочной деятельности. А когда рядом появлялся Игора, вызывающе пестро одетый в розовое, голубое, красное, то вернисаж превращался в настоящий театр.
Моряка с трудным характером и большим талантом я ввел в клуб фотографа Майвальда, где сразу оценили его петушиный облик. Его заметила пара богатых теток, мадам Мишель, владелица прогулочных катеров на Сене и сама художница, и мадам Клейн, мать покойного авангардиста Ива Клейна. Неразлучные старухи нашли ему новую службу дежурного шофера. Бывало так, что старухи слонялись по магазину «Бон Марше» в поисках одеколона, а шофер их забирал через два часа в условленном месте. Ему не только платили, но постоянно приглашали на обеды в дом Мишель на набережной Сены. Там он сошелся с галерейщиком, купившим у него ряд работ, что было делом невиданным по парижскому мелководью.
Уродливый характер моряка, обкатанный потребительским Западом, вскорости сказался на наших отношениях.
Летом 1985 года, в мое отсутствие, Игора перевез все свои творения, сделанные под моим наблюдением, в квартиру Аиды, оставив на столе записку наглого содержания, что за свет, газ и телефон он заплатит позднее!
Гений ограниченных возможностей!
Ничтожество сугубого закала!
В сентябре я встретил наглеца у Аиды в пестром шейном платке и спросил его, что случилось. Беглый гений заявил, что он отработал свой постой, таская мои бездарные картины с места на место.
Аида, фотограф и гости ехидно умилились над одураченным Воробьевым.
— А совесть у тебя есть, Игорь? — спросил я еще раз.
— Совесть — понятие не физическое, а метафизическое! — отвечал мне обнаглевший моряк.
С тех пор наши отношения скисли до такой степени, что при встрече мы не замечаем друг друга, но Сычевы пострадали от него в свою очередь. В 1987 году он грубо напакостил Аиде, утащив из квартиры поэтессы Одоевцевой ценные книги 20-х годов, облюбованные Аидой заранее, но Аида оказалась гораздо хитрее меня. Картины Игора она предусмотрительно спрятала и выставила квартиранта на тротуар порожняком.
Ну, вы даете, господа!
На своих местах в выжидательных позах сидели потемневшие Мамлей и Лимон.
Платки и штаны морячка стали еще ярче.
На такой ноте закончилась моя авантюра с парижским учеником, одаренным хамом, беглым матросом «Ленрыбы», Игорем Егоровичем Андреевым, — ничего, кроме дерьма не принесшая на мою доверчивую голову.
Свободное копирование
