Лишь один художник, старый президент парижских салонов Эдвард Майковой (1978), пригласил банду русских абстрактивистов (12 человек), для чего мне пришлось уговаривать русских знакомцев, слетевших на сборище как по команде, — но каково было разочарование, когда мы собрались на развеску и с трудом нашли свои произведения, застрявшие в общей куче экспонентов. Никто не побеспокоился их собрать в одно место, а работы Архангельского, Булатова мы так и не нашли, хотя они числились в моем списке.
С «народом» я не сходился. Он сам ко мне пришел. Я не успел поставить мольберт в тупике на рю Бельэр, у плас Насьон, как ко мне постучался сосед с приветом: «Бонжур, Пикассо!»
Крепкий мужик с явственным южным акцентом сразу пригласил на выпивку. Носильщик Лионского вокзала артистов разделял на две категории, те, кто рисует «ню», — настоящие художники, а те, кто сочиняет «композиции», — халтурщики. Я, к его сожалению, приходился на вторую категорию. Отчаянный болтун, он беспрестанно говорил только о невестах и изготовке крепкого самогона с грушей внутри бутылки. Он искал достойную жену, владеющую этой техникой, но так и не нашел при мне. Это был хороший профессор французского языка. Он сразу хватал смысл моей речи и уверенно поправлял произношение.
В 80-м я весь был в пеленках годовалой дочки. Она постоянно страдала простудой, врачи не знали, чем и как ее лечить. Анна и я, как очумелые, сменяли друг друга на дежурстве, а в свободные «окна» я слонялся по Парижу без всякого определенного плана, наобум, куда вынесет ветер. В то время парижские дворы, ворота и подъезды хранили первозданный вид, видеофоны, портокоды и двойные запоры появились позднее. Я слонялся по дворам, заглядывал в дома с консьержами и без них. Попадались таинственные дворы с роскошными фонтанами и скульптурами, фаянсовые стенки и уютные дворики с лавками, где можно было расположиться с книжкой, вдали от грохота парижских бульваров и толчеи.
Весной, когда цветет черемуха и сирень, парижские дворы и сады благоухают и тянут на подвиги. Я побывал в Швейцарии, на дурацкой выставке «Четверть века русского искусства в Париже», с Бугриным, Гарри Файфом и Гришей Мишонцем. Ночевал у свояка и вернулся основательно потрепанным от делового туризма в деревню Обон. Какая-то мадемуазель Блондин от имени французских интеллектуалов заказала мне большой транспарант с протестом против Олимпийских игр в Москве, я показал им эскиз — пять колец в виде зажигательных бомб и два поджигателя по сторонам, Картер слева и Брежнев справа с факелами.
С кладбища Монпарнас, где легко дышится среди покойников, я поперся по зеленой улице рю де Плант и напротив скверика обнаружил расписные ворота брошенного завода. Дверь не закрывалась, и в щель я увидел странное зрелище, удивившее меня. На колченогом столе стоял нарядный жонглер и бросал палки с огнем. Вокруг собрались испачканные краской люди в вызывающе живописном тряпье. Таких сборищ я еще не видел в Париже.
«Артистический скват» — полный абсурд и как понятие, и как сообщество. Я заранее отвергал такого рода «общины», где творцы слоняются по помещению, мешая друг другу работать. Присутствие Риты Марианчик меня подстегнуло на авантюру. Мы проникли во двор с большим деревом посередине. Не надо было объяснений, чтобы опознать перед нами живописцев, скульпторов, инсталляторов и комедиантов.
Необходимый набор французских фраз я давно заучил — «экзиле», «политик», «контакт», «артист», «пентр», «диссидент», «Руси», в общем, достаточно для общения на пальцах. В свои 42 года я уже не рассчитывал попасть дуриком в обойму известности, славы и денег, но жажда общения не покидала меня. Весь этот сброд напоминал чем-то русские сборища по подвалам и чердакам, возможно, так жили Шагал и Архипенко в 1910 году. Через полвека бывшие скваторы обзавелись собственными «дворами», обществом отнюдь не коллег по ремеслу, а лиц посторонних, но необходимых в хозяйстве преуспевающего профессионала, кормильца и поильца: секретарь, шофер, любовница, приживальщики и советчики всех родов. Здесь же царила полная свобода общения цыганского табора и общаги. Не успели мы приблизиться, как подлетела пушистая блондинка в красном колпаке и в белом салопете, замазанном яркими красками, и потащила нас в свое логово.
Берта Брелингар, плотная бабенка лет сорока, работала в помещении с разбитыми окнами, посреди стояло изодранное в клочья кресло, на полу банки и склянки с красками. Она рисовала геометрические абстракции мелкими мазками, вещи, так сказать, вне времени и пространства. Активный участник революции 1968 года, она постоянно искала общения с людьми творческого направления, и скваты были идеальным клубом для такой потребности. Она грубо оттеснила моего гида Риту и занялась моим воспитанием, припирая бесчисленными вопросами. Мое имя она тут же забраковала, заменив на ей известное Владимир. Все русские для нее были «Владимирами», как известный Ленин, и я попал в этот список без особого протеста.
Я стал постоянным посетителем этого отстойника неудачников и правдоискателей всех мастей. Там я обнаружил настоящую солидарность и бескорыстную поддержку. Берта привела ко мне пару просвещенных покупателей, ею основательно обработанных. Они купили у меня картинку маслом за тысячу франков в «китайском стиле».
Летом я исчез из Парижа, а осенью Берта повела меня по парижским скватам, где все ее знали. На рю д’Аркей, у парка Монсури, жили «крысолов» Анри Шурдер, философ Пьер Родье и постоянный сторож «колонель Помпон», державший пару кур и петуха. Они изредка проводили фестивали искусств, приглашая артистов со стороны. Со второго я стал постоянным участником этих диких сборищ.
Свободное копирование
