Бохумская война - 1

6. Бохумская война

В дождь и ветер, 12 января, в пятницу прибежал почтальон с телеграммой из Брянска. «Умерла мать… Нина… Валя». Юрисконсульт Бирюков работал до шести. В моем распоряжении час. Звоню. Любезно отвечает, что за вычетом «викенда», с понедельника надо ждать десять дней разрешения на поездку в Брянск «по уважительной причине». Значит, если не будет задержки, я получу разрешение 26 января, в пятницу, через 14 дней.

Лететь — не лететь?

Рассудочная мысль — а зачем смотреть на кучу мерзлой земли с крестом и пить с Ильей Петровичем водку?

Гнусное решение — буду пить здесь!..

Помянул и рыдал один в Париже.

* * *

Семьдесят девятый год был особенно пышным на юродство и склоки, с необыкновенным зловонием распространяемые повсюду, где осели советские эмигранты.

Позвонил Нуссберг.

— Старик, помоги с выставкой в Германии.

Директору Музея современного искусства в Бохуме, д-ру Петеру Шпильману, уроженцу Праги, пришла в голову мысль устроить юбилейную выставку «нонконформизма».

Заручившись словом коллекционеров, я обещал для выставки Вейсберга, Немухина и Рухина.

Верный друг истины и свободы, чех Петер Шпильман руководил Музеем современного искусства в городе Бохуме, в Германии и отлично знал русские дела. В 60-е годы молодой пражский искусствовед написал ряд статей в похвалу московских «кинетистов». После разгрома «Пражской весны» в 1968 году неторопливый и знающий историк культуры перебрался на Запад, то и дело продвигая русских художников в люди.

Составить выставку авангардистов оказалось нелегкой задачей, но доктор Шпильман, отлично знавший подводные камни в этом направлении, храбро бросился в авантюру, полагаясь на долголетний опыт возни с русским народом.

Ни частные, ни общественные учреждения не располагали картотекой андеграунда, простым перечнем нелегальных авторов. Например, никто из немецких знатоков не знал, где родился Владимир Яковлев (в Горьком, в Москве, в Балахне, в Балашихе?) и кто такой Владимир Котляров (краснодеревщик, реставратор или общественный деятель, попавший в списки художников).

Д-р Шпильман явно преувеличил могущество немецкой мысли и не учел глубин русского маразма.

Обращение за помощью к «кинетисту» Нуссбергу, жившему в Париже, не было ошибкой «Бохума», как пытаются представить дело деятели «Монжерона», озабоченные своим табелем о рангах больше, чем здоровьем искусства.

Получив приглашение от «Бохума» 30 октября 1978 года, Лев Нуссберг назначил русским артистам чрезвычайную сходку во «власовском подвале» (Н. Т. С.) в Париже. Не успели мастера русского зарубежья взяться за карандаши для составления домашних адресов, как в подвал спустился бледный комендант из бывших дезертиров Красной Армии и отчетливо произнес:

— Господа художники, собрание прекращается в связи с трагической кончиной Ивана Васильевича Морозова!

Господин Морозов был столпом русской эмиграции, известным богословом, издателем вермонтского затворника А. И. Солженицына и арендатором подвала. Совершенно лысый, плотно завернутый в поношенный темно-синий костюм и старомодный галстук, г-н Морозов иногда появлялся в подвале, выпивал рюмку водки и молча уходил. Набирая произведения великого писателя, он допустил ряд грамматических ошибок. Начальник «вермонтского лагеря» обвинил издателя в злостном саботаже в пользу советской власти. Г-н Морозов взял бельевую веревку и повесился от обиды и возмущения. Как заметил протопресвитер Алексей Князев на отпевании самоубийцы, у «гениального ума» это был не первый покойник на тернистом пути к мировой славе.

Смерть издателя послужила началом новой гражданской войны, где выступили новые, ранее дремавшие силы.

О тайной сходке в подвале Н. Т. С. немедленно донесли в генштаб «Монжерона».

В директивном «открытом» письме художнику Вячеславу Калинину, автору карикатурных бытовых изображений, живущему в Москве, Александр Глезер не без знания дела пишет:

«За спиной гнусного типа Нуссберга стоят, не знаю точно какие, но достаточно мощные силы и тесные контакты с коммунистами».

Лев Нуссберг честно отослал в «Бохум» парижские адреса с невинной припиской к «Монжерону» («ох, и тип!»), но немецкие переводчики две недели бились над расшифровкой загадочных записок, составленных на русско-французском наречии и с ошибками в каждом слове.

Все музеи работают не спеша. Любая выставка — это хлопоты, время, бюджет. Петер Шпильман сообразил, что выставку необходимо отодвинуть на месяц-два и самому переписать участников по месту жительства.

Руководство «Монжерона», где имелись свой «Солженицын живописи» и «Солженицын графики», воспользовалось замешательством немецкого музея и без промедления открыло стрельбу по несчастному д-ру Шпильману. Не знаю, чем руководствовался доктор, выбирая дату 1959 как начало «нонконформизма», но она вызвала страшное возмущение у части эмигрантов и стала хорошей зацепкой для скандала.

«Почему двадцать лет? С какой даты вы ведете отчет?» — запрашивал Олег Целков, автор театральных личин. «Солженицын графики», Михаил Шемякин, на пяти листах убористого текста выдвигал идею «неподкупного искусства», походя заливая грязью «провокатора Нуссберга», «клеветника и мерзавца Поля Тореза» и галерейщицу Дину Верни, «которая много лет мне мстит за то, что я отказался работать с ней на рабских условиях».

Раздраженный «Монжерон» увлек в битву близкую по духу редколлегию журнала «Континент», повесившую на шею Шпильмана всех собак — Карла Маркса, Антонина Новотного, газету «Руде право» и «пражскую весну». Завоеватели Берлина, Будапешта и Праги шли на открытый шантаж и вымогательство.

«Я не считаю нужным продолжать с Вами какой-либо разговор и прошу Вас более не утруждать себя дальнейшей перепиской», — заклинал редактор «Континента» Вл. Максимов 13 января 1979 года.

Доктор Шпильман обалдел!

«Юбилейная выставка» русских авангардистов вылилась в чудовищное безобразие и маразм, где роль обиженных бездарно разыгрывал «Монжерон» и его временные союзники, а роль хранителей благопристойного единства — «кинетисты» Нуссберга с попутчиками.