Осенью 1978 года, составляя выставку «русских авангардистов» для Осеннего салона, я пришел к Дине Верни за картинами Эрика Булатова и слегка намекнул имя Мастерковой.
— Эта московская барыня возомнила о себе невесть что, а теперь пусть пеняет на себя!
После такой дикой конфронтации все двери доходных галерей и центров для Мастер ков ой закрылись везде. И в Англии, куда она поспешно сбежала, и в Америке ее ждал все тот же холодный отказ. Лида уехала от людей в деревенскую глушь подальше от столичного шума.
Русские художники при дележке мировой славы не получали куска по достоинству.
Скульптор Неизвестный ехал с полной уверенностью, что его ждут на Олимпе. Никто в подполье не имел больше его монографий и каталогов. О герое Манежа знал весь читающий и мыслящий мир, кроме одного ничтожества, Его Величества Капитала. Он почему-то не слышал и слышать не хотел о штыковом бойце московских окраин.
«Какой сукин сын, этот Капитал!»
Внимательно перечитайте сочинение Карла Маркса на эту тему.
— Я гений! — не сомневаясь, повторял Э. Н. — Я буду первым на Западе!
В мировую культуру русские внесли особый и заметный вклад. Москвич Василий Кандинский, сам того не подозревая, открыл миру новое видение, беспредметное искусство. Глубоко копнули декораторы и танцоры С. П. Дягилева. Удивил всех чудесами супрематизма Казимир Малевич. Русских знали. К ним присматривались. От них ждут чуда.
Пожилой советский скульптор Неизвестный привез на Запад не чудо, а беспорядочные отрывки пройденных курсов «ликбеза». О шоке цивилизаций скульптор сам доложил прессе. Мировой капитал за багаж мировой скорби не выложил ни одного цента.
Неизвестный начудил — гром не из тучки, а из навозной кучки!
Живописец Олег Целков говорил, что он жил в аду. Охотно верю. У каждого свой ад и рай. Но своего рая он не получил.
В 1976 году процветающему подпольному живописцу Целкову доставили из Парижа большую, высокоцветной печати афишу с изображением его произведения, с французской надписью «ля пентюр рюс контемпорен».
«Монжерон» постарался. Целков, обалдевший от счастья мирового признания, упаковал тещу и жену в чемодан и вылетел за славой и почетом. Он побывал в Венеции на склочном сборище любителей дешевой популярности, похоронил Сашу Арефьева и стал ждать в гости большие деньги. Они, черт подери, не шли. Они его обходили стороной. Чем больше он выгонял квадратных километров фиолетовых мутантов на кривых гвоздях, тем меньше на него обращали внимания.
Проклятый язык совсем не давался. Спасая тонущее производство, все домашние женщины на заказ русских кабаков лепили по ночам сибирские пельмени (не дай Бог, узнает Москва!), и вместо Бобура, где выставляют всякое говно, самовлюбленный московский «гений» приткнулся к «Монжерону», влачившему жалкое существование.
— Ну это временно, — потягивая водку, рассуждал Целков, — в конце концов я навяжу им свое искусство!
Прошел год, потом десять, а за ними и все тридцать, а Его Величество Капитал проходил мимо засыхающего от возмущения московского самородка.
В пятницу, 22 июня 1978 года, как гром среди ясного неба, прозвучало сообщение о лишении туриста Оскара Яковлевича Рабина советского гражданства.
Об этом объявил художникам Саша Глезер на каком-то вернисаже.
Коллеги, окружившие пострадавшего, не знали как быть — поздравлять или соболезновать — и решили одним общим бессловесным гулом поддержать товарища.
Шесть месяцев туризма — срок достаточный, я знал по себе, чтобы показаться сильным мира сего, — не принесли желанного результата. Обремененный безработными женой и сыном, пятидесятилетний Рабин не представлял никакого интереса для коммерческих галерей. Титул «Солженицына русской живописи» при встречах с коммерсантами только смешил людей бездушного капитала, а мрачные картины нашего «лидера» подпольных вылазок не производили впечатления.
Город выдал ему мастерскую с видом на Бобур, чтобы человек успокоился и полюбил демократию.
* * *
Я никуда не спешил. В июле (9-го числа) мне стукнуло сорок, предельный срок профессиональной молодости. Я жил в Нормандии, читал Н. А. Некрасова «Опять я в деревне, хожу на охоту…», организовал выставку русских авангардистов в Осеннем Салоне, возился с безработными друзьями — Лев Коробицын, Ленька Милруд, выставлялся во Флоренции, виделся с московскими туристами Борей Алимовым и Пашей Катаевым, катался на лыжах в Альпах и обмывал смерть праведника Пятницкого, покончившего в Москве с собой.
Денег я не искал. Я их брал в тумбочке.
Свободное копирование
