Наши - 4

* * *

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал спортсмен Оболенский загоравшей Томке. Она лежала неподалеку от причала, где был чище песок и меньше людей. Она не ответила и отвернулась. Спортсмен повторил: — Я приду к сараю и буду тебя ждать.

Томка рассеянно улыбнулась.

Андрей Оболенский так мягко говорил, так изысканно держался, так освещал мир пронзительно голубыми глазами, что сказать ему «нет» она не посмела и согласно кивнула головой.

С причала бежал бородатый славянофил Ивановский. Он подскочил к Андрею с блаженным видом, потому что всем существом своим обожал его, завидовал во всем и как мог помогал, потому что считал своим долгом спасти отпрыска легендарного Рюрика от дурных влияний и, возможно, со временем возвести на российский престол.

— Андрюша, здравствуй, князюшка, — трепетно начал он, — а я по тебе соскучился и так много хочу сказать, а это очень важно для меня, понимаешь?

— Понимаю, — отвечал потомок Рюрика, — но сегодня я занят, у меня экскурсия в Поленово.

У Оболенского имелась странная черта, сбивавшая с толку собеседника. Когда он говорил «да» и утвердительно кивал головой, это означало, что последует «нет» в самом конце, но эти проказы ему прощали.

— Как вода, Мика? — спросила вся хевра.

— Вода — блеск! Теплая, как парное молоко, — сказал сонный физик, переваливаясь на другой, коричневый бок. — Мать, ты что читаешь?

— Дерьмо, по читается как детектив, не оторвешься!

Мика приподнял книжку карманного размера в яркой, оранжевой обложке и с белым пингвином.

— Де Голль в Москве! — шепнула, подползая, Фима с сыном.

— Неужели? Быть не может? — воскликнули Е. М. и С. Д. и с глубоким вздохом добавили: — Наконец-то!

С американской прозы разговор переключился на мудрую и старую Францию. Ах, Франция, нет в мире лучше края! Философия Сартра и творчество Пабло Пикассо. Опять вспомнили грубо и незаконно осужденных писателей Синявского и Даниэля, правда, глупо спрятавшихся за псевдонимы, особо отметили бесстрашно помогавшую писателям Элен Пелетье-Замойскую и замолкли. Поднималось солнце и сильно припекало. Семен Давыдыч надвинул бумажный колпак на совершенно голый череп. Юрист задумался, пересыпая песок из одной ладони в другую.

Разговор продолжался на другом конце пляжа.

Скульптор Неизвестный разоблачился и не сводил глаз с двух симпатичных девиц, залегших за бледным, изъеденным козами, кустом.

— Ты бы ей всунул, — сказал скульптор Мике, — чего она страдает по тебе, как-то нетактично с твоей стороны, чувак.

— Не нравится. Ноги у нее оранжевые, как на обложке «пигвинбук», и тонкая шея, как у цыпленка.

— Мало ли что не нравится, старик, надо идти на некоторые жертвы, — настаивал скульптор.

— Послушайте, Неизвестный, — обернулся к скульптору Семен Давыдыч, — что вы скажете о генерале де Голле?

— Я не политик, а творец, — ответствовал скульптор, укладывая черный пиджак и белую рубашку в виде пирамиды.

— Говнюк он, — сказал Мика.

— Кто, де Голль?

— Нет, Алик, он мне сказал, что Андрей Оболенский стукач!

— Этого быть не может! Мика, ты ослышался! — сказала Е. М.

— Дерьмо собачье, а не демократ! Обыкновенный фарцовщик!

— Алик, идите ко мне, — потребовал С. Д., — мы с профессором будем вас допрашивать. Что вы сказали Мике?

— Оболенский и Ивановский отказались подписать протест, а Оболенский прочитал, сказал «все это липа» и уплыл по речке к карьеру Это же провокация, об этом узнают мусора раньше, чем документ попадет в печать!

— Алик, успокойтесь, это несерьезный молодой человек, баловень судьбы. Он уже забыл о вашей телеге.

— «Из домов умалишенных, из больниц выходили души опочивших лиц».

— Гениально! Кто это сказал? — спросил С. Д.

— Мы, — дружно ответили красавицы.

— Не вы, а Константин Случевский, наш питерский поэт! — поправил девиц С. Д.

— Вы видели сатану, Семен Давыдыч? — робко спросил славянофил.

— Вижу! Вот он!

Князь вылез из воды, бронзовый и задумчивый, С. Д. встретил его словами:

— Оболенский, вы сатана!

— Смелая мысль, Семен Давыдыч.

— Вот видите, Ивановский, сатана это весело и красиво. До завтра, шер ами!

Не успел Семен Давыдыч с супругой покинуть пляж, как к песчаной отмели у перевоза причалил знаменитый актер Юрий Баков. Он приплывал в полдень на моторной лодке с парой малолеток и брал под козырек летней фуражки, когда его школьный товарищ С. Д. с парома энергично махал ему рукой.

Красавицы с пляжа не выходили весь день. Они приносили с собой пряники в сумке, быстро съедали и снова лезли в речку, радуясь солнцу людям, своей собственной красоте. Редактор Фима, растопырив руки, похожие на мельничные желоба, спускала с ладоней воду. Ее усидчивый сын рисовал речку и лодку посередине, в которой должен был сидеть Пауст, по совету матери. Скульптор, зек, князь, юрист, физик, славянофил, лежавшие на песке в виде шестиконечной звезды, хором повернулись к актеру обладавшему выдающейся внешностью.

Актер Баков прославился тем, что как две капли воды походил на товарища Сталина. Соответствовали не только рост, лоб, нос, затылок, глаза, но и усы. Баков пришел на первый актерский тур в 1937 году, когда готовилась юбилейная серия фильмов, посвященных Октябрьской революции. Комиссию так поразило сходство с вождем, что взяли другого актера, чтобы быть поближе к искусству и подальше от соблазна. Однако Юрка Баков не проиграл, а выиграл. Его под караулом доставили в Кремль, осмотрели по-своему от удивления покачали головами и решили выставлять его по большим праздникам на Кремлевскую стену, вместо настоящего вождя, не любившего дождей и снегов. В 1953 году Баков потерял денежную работу и стал театральным суфлером. Он заново женился на молодой актрисе, подарившей ему пару симпатичных дочек, выстроил дачу в Тарусе и жил на широкую ногу, приглашая к себе видных людей. Его жена, ненавидевшая среднюю полосу России, кусты, песок, отдыхала на болгарском курорте, а Юрка кадрил чувих на тарусском пляже.

Томка знала, что актер непременно затормозит лодку у ее ног. Несмотря на выдающуюся внешность Юрки, он ей не нравился.

— Томочка, прелесть моя, — заворковал актер, вылезая из лодки и выталкивая двух малолеток с резиновыми поясами, — на кого вы меня покидаете?

— Мы идем с Лерой гулять в луга, Юрий Заурович, — звонко ответила она. — Не хотите ли с нами прошвырнуться?

— Чудная идея, моя радость, но у меня пара наследников на руках. Может быть, завтра, а? Соорудим кир с шашлычком!

Женщины смеются и уходят в кусты. Актер посылает им воздушный поцелуй и плюхается на песок.

— Пора домой, — говорит юрист пасынку, — я облез с ног до головы.

Князь окунулся и накинул на мокрое тело полосатую распашонку, предмет зависти всех модников пляжа.

У распашонки имелась своя драматическая история.

Каменщик тарусского карьера по кличке «китаец», угрожая ножом, решил отобрать распашонку у князя, но тот стукнул «китайца» в челюсть и рубашку не снял. По поселку и окрестностям полетел слух, что приезжий дачник оглушил рабочего кирпичом. На князя готовили существенное, групповое нападение, чтобы отколотить и отобрать пеструю распашонку. Однако князю было наплевать на затеи тарусских каменщиков. Он представлял из себя удивительный образец человеческой породы.

Древним правилом семьи Оболенских, также как и материнского рода Энгельгардтов, было — жить, не страдая. С тех пор как они научились жить таким образом, никакие политические режимы им не были страшны. Конформизм стал семейной традицией, и род выставлял прекрасные образцы мужской и женской особи, способные неукоснительно следовать традиции. Молодой Андрей Оболенский не знал, что такое грех, считая себя ненаказуемым и безупречно чистым. Человек безудержной храбрости и силы, он тянул к себе слабых и трусливых, как огонь замерзающих от холода.

— Я пошел в Поленово, — решительно сказал скульптор и натянул на себя черный пиджак и галстук.

«Куда это его понесло?» — подумал физик Мика.

— Утром я видел его с Лерой, — вслух размышлял славянофил. — Наверно, снюхались.

— Верно говоришь, Ивановский. Сейчас он нагонит князя, и вернутся они к ночи, когда отойдет последний паром.

— Удивительно сильные эти художники! — удивился славянофил.

— Да нет, сначала они дойдут до сарая, где много свежего сена и дождутся чувих.

— Культпоход в Поленово, дорога, разговоры. Счастливчики!

— Да нет, — прервал мечтателя физик, — в Поленово они не пойдут, чудак! Они завалятся в сарай и, не глядя, махнутся чувихами, посек?

— Не-е, не посек, — вздохнул озадаченный славянофил. — В башке не укладывается.

— Скоро уложится. — Физик пристально посмотрел на соседа, представляя его через десять лет, потому что славянофилу с умом подростка было не более двадцати пяти. — Они настоящие мужчины, понимаешь, и очень нравятся женщинам. От них несет спермой, как от племенных быков в эпоху свалки.

— Нет, это вы настоящий мужчина, — влезла в разговор Фима, влюбленно глядя на славянофила.

— Надеемся, что скоро им станет. Это не вредно, — поправил Мика.

— Ну, мы пошли, — растолкав спящего пасынка, сказал юрист, — вон и Пауст выплывает с переката.

— А куда спешить, профессор, — гортанным, хорошо поставленным голосом сказал актер, загоняя мокрых детей на песок, — писатель сам по себе, мы сами по себе. Посидим, поговорим.

— Поразительно благородная личность, — собирая вещи, сказал юрист всем одновременно, — за пятьдесят лет не сделать подлости. А сколько было подводных и надводных препятствий, сколько опасного и скользкого на пути. — Юрист закинул голову к небу и с удовольствием пересчитал опасные перекаты. — Культ личности, космополитизм, война, кукурузный Никитка. И сейчас — защищать перевертыша Синявского, издать бесцензурный альманах, не замечать Леонида Ильича! Да, достойно держится мужик. Вот у кого надо учиться жить. — Тут юрист дернул за рукав сонного пасынка и прибавил: — Ну, нам пора!

— Пауст очень спокойная личность, — натягивая белый картуз, начал актер. — Я с ним работал в фильме «Северные люди» с большим удовольствием. Замечательный человек!

Паустовский не сразу стал кумиром читающего обывателя. Удачное соединение свойств характера, выгодный брак и несомненная профессиональная выучка счастливо соединились в его жизни. В черные времена сталинщины созрело эклектическое творчество писателя. Агитаторы и противники коммунистической культуры гибли под топором своей партии, а он, не запятнав писательской чести, простым русским словом воспевал русскую природу. Проскочив сквозь кровавые времена, как ножик через масло, он стал образцом бескорыстного литературного подвижника. Его популярность особенно возросла, когда он выступил в защиту природы от нашествия дикой цивилизации и протестовал против безумных указов и правительственной цензуры гонимых авторов. Молодые прозаики, уцелевшие зеки, деятели с коммерческим нюхом, все удобно группировались вокруг его имени.

— Привет! — простились с пляжем юрист и пасынок.

Профессор Разумович не мог упустить случая, чтобы не повидать еще раз великого гражданина и не представить капризного пасынка, мечтавшего о теплом местечке в Институте мировой литературы. Удержать его в этом жизненно важном намерении никто не смел, и пляж не упрашивал остаться.

— Жена Блока оказалась невероятной сукой! — выдала Фима.

— Это еще как сказать, — возразил актер, заползая в горячий песок. — Говорят, поэт был импотентом. А ведь живая жена — не снежная маска и не вещая птица, а плоть и страсть! Послушайте — «Ты право, пьяное чудовище, Я знаю: истина в вине», и «Я пригвожден к трактирной стойке. Я пьян давно. Мне все — равно!». Это же горький пьяница, ваш Блок!

— Блоковская Люба — дрянь, а вот Ан на Андреевна Ахматова великолепна — «Просто не хочется петь под звон тюремных ключей» — ух, дрожь пробирает!

Все хором — «гениально!».

— А это, — канючила Фима, — «А я товаром редкостным торгую — твою любовь и нежность продаю» — а? А это — «О, как ты красив, проклятый!» — а? А это — «И осуждающие взоры спокойных загорелых баб» — обожаю! Пятого марта я день простояла в морге, чтобы прикоснуться к руке гениальной покойницы.

Славянофил очнулся от гипноза Фимы и выступил с критикой:

— Ахматова — это прошлое дамской поэзии. После были футуристы, конструктивисты, верлибристы. Последние годы она жила, как гоголевская городничиха, выдававшая свою дочку замуж, да и звали ее Анна Андреевна.