Наши - 5

* * *

Тамара подошла к сараю, читая затрепанную книжку. В тени сидел скульптор и жевал траву, на лавке лежал голый князь. О нем она не думала по дороге и вообще весь день думала как примириться с Валюнчиком, жалела его, но вернуться к нему сразу не могла, потому что он пьян и дерется.

В отличие от грубияна Валюнчика, не умевшего извиняться, князь не раз обзывал ее блядью — «Тома, ты — блядь, но роскошная блядь» — и с невероятной нежностью ублажал женский каприз, а его мужской шарм и сила заволакивали в паралич, как удав мышь.

Еще на рассвете она решила расстаться с ним навсегда, потому что страдающий гений Валюнчика могла спасти только она, Тамара Загуменная, сильная дочка генерала танковой дивизии, но при виде бронзового Аполлона с торсом безупречной лепки и ногами греческого атлета все планы по спасению страждущего человечества растаяли, как снег под жарким солнцем. Князь умел прикоснуться и зажечь. Ее пробрало от первого поцелуя насквозь. В сердце встал зной и безумная похоть любви. Она не ждала, пока князь скажет ей милое и пустое слово любви. Она была настоящая самка, с чутким и горячим телом.

— Завалимся на сеновал, там будет удобней.

За сараем ворковали Лерка и скульптор.

* * *

Сползая к причалу, я увидел пару Оттенов и юриста с пасынком.

— Валюнчик пьян в стельку, — шепнул Оттен супруге.

— Ленив, но очень талантлив во всем. Подозреваю, что сектант, но человек в доску свой. Плохо влияет на Мику, но сам себе царь и верблюд, — ответила Елена Михайловна.

Я растопырил ноги и, подметая полой плаща песок и камни, поклонился Оттенам до земли.

Семен Давыдыч, Елена Михална — сбежала Томка, обидела. Буду пить два-три дня, потом спущусь к речке и поймаю для Пауста леща. В подарок прогрессивному человечеству, пусть кушает на здоровье. Да, ровно два дня, а потом буду трезв, как огурец, а сейчас накатило, пророчествую, способен вылечить любого, спасти вас, и вас, и вас. — Я сунул палец в три силуэта, и шлепая босыми ногами, побрел к лодке Пауста.

— Бедный Валюнчик, потерял эту блядь Томку.

— Чокнулся, — решил С. Д., — доктор Лунц взглянул на него прошлым летом и тут же вынес приговор — вялотекущая шизофрения, параноическое развитие личности.

Семен Давыдыч горделиво приподнял петушиную головку в бумажном колпаке, взял под руку жену и скрылся из вида.

— Приехал!

— Знаем!

— Вы все знаете раньше всех, вам ничего нельзя сказать, — тараторил юрист, сбегая по сходням и оглядываясь. — Не ушел ли Пауст?

Писатель в лодке сматывал удочки.

«А это еще что за бочка катится», — подумал я.

Бесшумно спускаясь на тормозах, к перевозу подъехала черная «Волга» последнего выпуска. Оттуда вылезли два гражданина и потянулись, похрустывая костями.

«Да это же Гаврила Шахмагонов!» — удивился я.

Международный журналист Шахмагонов не стал большим линейным кораблем, раздвигающим океанские волны, сам оказался за бортом. Он всегда считался партийным ортодоксом, но в прошлом году на него капнули недруги по «делу авантюриста Хрущева», и он полетел вниз. Он обрабатывал чужие партийные мысли в многотомные сочинения, был женат на дочке маршала Тимошенко, по совету которой перебрался в активную оппозицию новому режиму. Семен Давыдыч как старейшина прогрессивной оппозиции тут же принял пострадавшего переметчика в свой лагерь.

— Кого я вижу! — растопыривая лапки, воскликнул Шахмагонов, еще твердо не зная в какой я партии. — Гений русской книги, первый шрифтовик страны! Дай я прижму тебя к сердцу! Да, кстати, познакомьтесь с мистером Виктором Луи, английский журналист и политический радикал.

Я знал Гаврилу Шахмагонова по издательской работе. Я рисовал обложку его «Американского дневника», сопровождавшего Н. С. Хрущева в «кукурузной Америке». Все представились и гурьбой спустились к лодке, где стоял Пауст.

Тарусский пляж особенный. Сюда заносит иностранцев, именитых туристов. Обычно они приезжают к Паусту, но всегда ведут на пляж, чтобы потолкаться в народе. На этот раз иностранца привез Гаврила Шахмагонов, секретарь опального Хрущева, с одной целью — собрать по чердакам и верандам нелегальные романы для переправки на Запад. На одном чердаке туляк Кузнецов писал щекотливый роман о расстреле евреев в оккупированном немцами Киеве, на другом прозаик Максимов сочинял роман о блатном, уголовном мире, на третьем поэт Иосиф Бродский готовил замечательные стихи о Петербурге. Все надо забрать, переснять и отправить на Запад. Переправкой занимался британский журналист Виктор Луи, корреспондент сразу двух британских газет «Ивнинг ньюс» и «Сарвей».

На самом деле Виктор Луи был не британский шпион, а советский гражданин Виталий Евгеньевич Лифшиц, сын видного большевика, репатрианта из Лондона. В 1948 году он сел на пять лет за организацию марксистского кружка в МГУ, а в 1956-м уже служил районным сексотом в Москве. Рвение полиглота заметило начальство и повысило в должности. Женившись на англичанке с благословения «Органов», он стал куратором андеграунда. Все публикации и выставки на Западе проходили через его руки. Соотечественники его охаживали как английского лорда, поили, кормили, щедро одаривали за мелкие контрабандные услуги.

Ночевали они в доме Файдыша-Крандиевского, главного скульптора Москвы, после завтрака бродили в березовой роще и отправились на пляж. По дороге встретился Семен Давыдыч и сообщил, что их ждет выдающийся диссидент Алик Гинзбург с важным сообщением.

— Наконец-то, — запыхавшись, сказал диссидент, — скоро пять, а вас все нет и нет. За мной давно охотятся «органы». — Тут он кивнул в сторону майора Каретника, по колено в воде ловившего пескарей. — Жандармы царя — шпана по сравнению с этими бандитами!

— Постойте, Алик. Пресс-конференция потом, а сейчас рукописи и манифест. Они с вами? Отлично! Положите в багажник!

Подплыл актер Баков с детьми и представился иностранцу.

— Прошу ко мне в гости. Дача с удобствами. Восемь комнат. Телефон. Газ. С балкона типично русский пейзаж с березками.

Виктор Луи записал телефон Бакова и с благодарностью принял предложение.

— Обязательно зайдем, если можно, завтра в полдень, — на чистом русском языке сказал британский шпион.

— Кавказская кухня! Обед в полдень. Интеллигентное общество за столом. Жду завтра!

Фима все записывала в блокнот.

Славянофил Ивановский, собираясь с мыслями, начал на ломаном английском:

— Плиз, есть ли в Англии православный пипл?

— Конечно, есть, — ответил Луи. — Потомки старой эмиграции.

Перехватив взгляд иностранца, диссидент подскочил к двум красавицам и зашептался с ними. Они накинули на себя сарафаны и безропотно подошли к автомобилю. Сияющий Гаврила Шахмагонов сорвал поцелуй с ручки красавицы и плюхнулся за баранку. Виктор Луи сразу оценил политическую зрелость диссидента, запихнувшего на заднее сиденье двух красавиц, посветлел и крикнул на весь берег:

— Желаем успеха!

Автомобиль рванулся с места, спугнув козу и поднимая пыль.

Нелегальное дело шло как на мази. Гаврила и журналист оказались своими в доску Окрыленный успехом Алик Гинзбург вцепился в славянофила.

— Ты мракобес, Ивановский! Мог бы и подписать «Протест». О вас же печемся, о вашей свободе креститься и молиться.

— Алик, заткни фонтан! Нам не по пути! «Маяк» давно кончился! «Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декретах» — знаешь, кто это? Николай Клюев. Никакой контрабанды и демократии! Крестить политбюро изнутри, и это сделаю я, вот увидишь!

Оппозиция расходилась на глазах.

Свою жизнь Алик Гинзбург начал с мелкого бизнеса. На студенческой скамье он собирал стихи молодых поэтов и продавал по трояку за тетрадку, пока его не поймала милиция и не осудила на год за торговлю без патента. Из тюрьмы он вернулся героем сопротивления режиму и принялся за более представительную работу по составлению судебного процесса писателей Синявского и Даниэля, с приложением писем и телеграмм, имеющих отношение к этому щекотливому делу Кое-как устроенный суд, с обвинительным заключением, построенным на липовой политической основе — «антисоветская деятельность», — с грубейшим нарушением всех процессуальных, социалистических норм, осудил писателей за свободное творчество! Осужденные писатели не признали себя виновными.

Он сел на берегу, поджидая физика Мику.

Мика был старожилом пляжа. Он появился в Тарусе, когда горели керосиновые лампы и первые дачники приезжали на старых катерах. Он спасал от ареста беглого поэта Иосифа Бродского. Сейчас у него ночевал Алик Гинзбург.

Около шести вечера подул сильный ветер и небо закрылось тучами. Последним вернулся Мика.

— Ну, что, старик, Томка не вернулась? — спросил он у меня, заматывая на причале лодку.

— Хуйфсраку, чувак! — отвечаю. — Блядство при первом удобном случае! Завтра начинаю новую жизнь, вот увидишь!