Мои первые иностранцы - 1

Часть четвертая

Московская прописка

Собака лает, ветер носит, Борис у Глеба в морду просит.

Иосиф Бродский, 1970

1. Мои первые иностранцы

Два раза в неделю я выбирался к Снегуру.

Он перебрался в новую квартиру на Поклонной горе и предоставил мне «рекламную стенку» для развески картин. Расторопный ученик Белютина плохо рисовал, капризничал, когда я выправлял рисунок, но умел достать заказ и заменял мне толкача.

Ася Лапидус была из тех, кто умеет лепить человеческую судьбу, не задевая самого острого честолюбия. Один намек, один звонок — и дело шло. Ее отец, техред «Юриздата», предложил мне шрифтовые обложки под названием: «Судебная практика в советской правовой системе» или «Сравнительный метод в юридических дисциплинах». Каждая обложка обходилась в 60 рублей, с виньеткой — 70.

Связанные дружбой и едиными интересами, мы слонялись по барам Москвы, игорным домам и подпольным салонам.

Теперь я думаю, что мы оказались в самой гуще артистического подполья, в сердцевине московской богемы, где определялась судьба русской культуры.

Художник Пятницкий, рано сгинувший от наркотиков, пробовал торговать своими странными голубыми картинками на улице. Дело совершенно немыслимое на русской земле. Когда он попадал в милицейский участок или психбольницу, там не могли сообразить, что с ним делать.

Миша Гробман сочинял новый «еврейский стиль», размазывая сапожную ваксу на оконном стекле.

Первый кинетист страны, Лев Нуссберг, работая на балконе, приспосабливал электричество к бочке из-под сельдей. Она крутилась смешными спиралями, как танцующая поморская баба.

Эд Штейнберг собирал на дороге камни с дырками и составлял из них абстрактные натюрморты.

Горластый Володя Вейсберг, в своем белом халате похожий на больничного санитара, создавал теорию хроматического сфумато.

Иностранный страх имеет в России длинную историю — от общения с нечистым чужаком, когда сажали на кол или отрезали язык, до многочисленных посадок и расстрелов за «измену родине» наших дней. Страх «немца» и дыбы въелся в душу народа и никогда не испарится, пока жива «Святая Русь».

«Святая Русь» это — страх, и нет страха без «Святой Руси».

Куда идем, товарищи?

Кислым праздником 8 Марта, получив гонорар за «Кота в сапогах», Снегур и я с ветерком понеслись в клуб журналистов, где подавали пиво с раками. После выпивки и закуски мы перебрались в бар и заказали кофе с коньяком. Рядом подсела пара заморского вида, блондинка с длинным носом и брюнетка с густыми бровями. Мы их сразу взяли на абордаж. Снегур, отлично справляясь с ролью главного пирата, предложил крепкие напитки — ром, коньяк, ликер, и благородные чувихи, говорившие по-французски, легко сдались. Меня Снегур выдвинул «гением современности» — лучший иллюстратор Москвы, представлен у Костакиса. Я молча выжидал, ухмыляясь. Носатая Кристина разговор храбро потянула на себя:

— Ну, если гений — поехали, посмотрим!

Брюнетка Рут в испуге осмотрелась, но не возразила.

Иностранки запихнули нас на заднее сиденье крохотного «рено» и понеслись к Филям.

Я держал четыре «стенки» в Москве — у прокурора, у Акимыча, у журналиста Бори Марушкина и у Снегура.

На «стенке» Снегура висел большой холст «Драка, или Око за око».

Свои вещи, сделанные под управлением Белютина, Снегур стеснительно задвинул под диван и не показывал.

— Молоток! Тре-тре жоли! — мешая жаргон с французским, призналась Кристина.

— Да, красиво! — добавила Рут. — Хочу видеть с мужем!

Мы пили коньяк, курили, болтали обо всем на свете и расстались как старые друзья.

Деловые встречи следовали одна задругой. Ровно через три дня я позвонил блондинке и назначил ей свидание у «стенки Акимыча». Она приехала с мужем, красиво одетым американцем Робертом (Бод для своих) Коренгольдом. У меня они сразу отобрали «Лысого короля птиц» за 200 рублей. Я с благодарностью завернул их в конуру Эда, где они сняли у него «Варвару» за 150 рублей. В то время как шел просмотр его творчества, в гостиной появился Акимыч. Хозяин был в ударе и сыпал анекдотами самого высшего полета. Хозяйка заварила чай с баранками. Эд хлебнул виски и обнял Кристину за плечи, гости сияли на седьмом небе. Напоследок Акимыч вытащил из загашника альманах «Тарусские страницы» и торжественно подписал в подарок.

Шутка ли, сам редактор дает автограф!

Моя операция с иностранной парой увенчалась полным успехом.

Через несколько дней к «стенке Снегура» явилась Рут с мужем. Он отлично говорил по-русски и считал себя потом ком декабриста Данилова. Оказывается, был и такой заговорщик в царской гвардии.

Даниловы увезли сразу две картины.

На третьем иностранце, журналист ЮПИ Фред Аксельбанк, я сорвался. Этот жадина хотел все знать и ничего не покупал.

Игоря Снегура волновал не торг, а западный шарм — красивые пиджаки и свитера, парижские духи и надежные автомобили. Он готов был возить иностранцев по самым злачным местам Москвы и Подмосковья, и никогда не расставаться с ними. Он перебросил нахала Аксельбанка в подвалы Смоленки — Амальрик, Плавинский, Куклис — и только твердокаменный Андрей Амальрик смог выжать из него «дипломатический чемодан» для переправки запрещенных сочинений.

Много лет спустя Кристина Коренгольд поведала мне семейный секрет. Ее муж неделю не спал, ожидая разбитого стекла или проколотой шины. До личной встречи с Акимычем он считал, что его жену закадрили «советские органы».

Надо сказать, что иностранцы, работавшие в Москве, знали много секретов, шитых белыми нитками. Ведь нашими меценатами были Костакис, Н. А. Стивенс и Виктор Луи, советские люди на хорошем счету.

«Тихо, товарищи! Как известно, главные члены предложения к старости сохнут на корню в период течки, а зимовка скота и летне-лагерное содержание рабочих, крестьян и служащих происходит в красных уголках сезона, — одни ведут дневники за круглым столом, а другие без знака качества пасутся на толчке».