* * *
Осенние холода спустились ранние. После Покрова так загудела и закрутила метель, что я едва успевал прочищать тропинку к дороге. Возвращаясь из Москвы на дачу, я заставал замерзшую в ведрах воду. Будущее с зимовкой в лесу как никогда казалось неопределенным и темным. После разлада с Пончиком я не знал, как приступиться к невестам и надо ли спешить с женитьбой?
В моих живописных розысках настал зимний застой. На дворе так быстро темнело, что притуплялась вся охота красить. Под новый 1964 год ко мне заявилась Роза Корзухина. Мы напились горячего чаю и рано завалились спать, а наутро, утопая в сугробах, прибежал почтарь и сунул мне телеграмму, где значилось:
«Шура тяжело болен. Срочно приезжай. Мама».
Взаймы дал прокурор Малец. Железнодорожный билет я купил сразу. Поражала пустота Киевского вокзала и полупустой вагон.
Днем открылся Брянск, брат не болел, а умирал от ран. В ночь под Новый год его нашли на тротуаре, истекающим кровью, с перебитым позвоночником. Он был в полном сознании, когда я навестил его в больнице. Он мало и плохо говорил, но смотрел легко и насмешливо.
— Зачем приехал?
Это все, что я слышал от него в последний раз.
Ночью он умер от кровоизлияния в мозг. Тело забрали домой. Пока родня сводила счеты и выясняла причину смерти, я сидел на кухне, перекапывая его прошлое.
Рано утром ввалились друзья и коллеги. Напарник по шахматам, полковник Аркадий Лапыгин, француз Бийю, инженер и руководитель оркестра, друзья детства с Болота, Коля Цыбульский и безрукий Понятовский. Громыхая протезом, не здороваясь с сестрами, поднялся дядя Иван Абрамов с женой.
Рабочие Мильмана, скрутив полотенца, вынесли гроб во двор в открытом виде и поставили на козлы. По дороге на кладбище пристроился оркестр, где брат в свое время колотил в барабан. Завыли медные трубы. У могильной ямы полковник Лапыгин произнес короткую речь, потом хор запел «зрящя мя безгласна и без дыхания предлежашя».
Завыла невестка Нина Федоровна, рыдала мать, плакал и я.
Гроб заколотили под пение молитв и поклоны, спустили в яму, бросили по горсти мерзлой земли и разошлись.
На поминки собралась родня и самые близкие друзья брата. Пили водку, не чокаясь стаканами. Первой рванулась тетка Нюра.
— Эх, Нинка, Нинка, опозорила ты нас всех, перед людьми стыдно!
Моя мать, защищая невестку, стала перечить:
— Замолчи, змея подколодная, прекрати ругань!
— Дорогие товарищи, — встрял Аркадий Лапыгин, — не смейте в день поминок позорить жену покойника.
Дядя Булыч, перекрестившись на всякий случай, сладко запел о высоких достоинствах Шуры, похвалил Нину за хозяйственность, подсластил Нюре и Гришке и вдруг обратился ко мне:
— А что молчит младший? Пусть скажет свое слово!
На таком собрании выступать я не собирался. Сказал по принуждению:
— Брата я любил. Он был честный и работящий мужик. А вдове и дочке мы поможем!
Тот длинный вечер — 5 января 1964 года — замазанный на смерти и поминках, с кучей народу за столом, в прихожей, на кухне, с тлеющей лампадой в «красном углу», шепотом и рыданьем, навсегда врезался в мою память.
К ночи люди устали и разговор погас за неимением материала. Поговорить со всеми не удалось. Храмченко и Лужецкий, ровесники и подельники брата по «делу Жмуркина», отсидели свое, вернулись образцовыми стахановцами. Сам Костя Жмуркин давно умер от чахотки, Ванька Чубаркина, отсидевшего пятнадцать лет, видели на вокзале. Поминали допоздна.
Ушли подельники Шуры, сыновья полицаев Храмченко и Лужецкий. За ними потянулись тетки и дяди. Ушли и мы — отчим Илья Петрович, мать и я. Заночевали трубчевские Григоровичи.
По дороге домой мать опять взорвало:
— Сынок, Шура не сам упал с балкона. Его убили!
Свободное копирование
