Страницы моей жизни - 220

   Обстановка менялась к худшему на глазах. Вскоре стала выходить поганая черносотенная газетка; словом контрреволюция сняла свою маску и стала калечить жизнь на свой лад.

   Почувствовал и я лично эту перемену очень скоро: упомянутая выше черносотенная газетка начала меня травить систематически -- оскорбительные нападки сменялись угрозами. Было ясно, что кто-то специально руководит этой травлей и что она ведется неспроста. Моя семья, друзья и я сам были немало обеспокоены этим обстоятельством. Прошло некоторое время, и в один далеко не прекрасный день к нам пришел наш близкий знакомый Николай Морозов, очень привязанный ко всем нам, и заявил следующее: "Из совершенно достоверного источника мне стало известно, что группа местных офицеров собирается вас "вывести в расход"... Вам грозит смертельная опасность, и вы должны немедленно покинуть Иркутск и уехать, как можно дальше отсюда..." Это известие, конечно, всех нас сильно взволновало. Меня лично оно не совсем застигло врасплох: с тех пор как меня стали травить в местной газете, я чувствовал, что над моей головой нависла какая-то опасность, но я не предполагал, что она так велика. Собрался тут же семейный совет, и мы все решили, что мне надо бежать в Харбин, не откладывая отъезда ни на один лишний час. Практика гнусных политических убийств, введенная офицерством в Сибири во второй половине 1918 года, достаточно убедительно говорила о том, что они не остановятся ни перед чем. Мы хорошо знали о зверском убийстве Новоселова и Моисеенко и еще не оправились от ужасов вести о бессудном расстреле на ст. Куломзино 500 рабочих, а в Омске 8 социалистов, членов Учредительного собрания, которых вывели из тюрьмы якобы для доставки в суд, но которых повезли на берег реки Иртыш и расстреляли в то время, как имелось личное распоряжение Верховного правителя адмирала Колчака об их немедленном освобождении.

   При таком разгуле белого террора я мог ждать расправы каждую минуту. Поэтому, как только решение о моем отъезде было принято, я тотчас же покинул свою квартиру, и меня приютили наши соседи, жившие в нижнем этаже того дома, в котором я занимал верхний этаж.

   Через некоторое время ко мне на квартиру явились несколько вооруженных солдат, чтобы меня арестовать. Им заявили, что меня нет дома, и, когда они, обойдя всю квартиру, меня действительно не нашли, они удалились, но у моего дома тотчас же появились два шпиона. Один стерег парадный подъезд, а другой устроился на скамье рядом с калиткой, ведшей в наш двор. Об этом мне сообщила пробравшаяся ко мне по черному ходу прислуга наша. Тогда я через нее же попросил, чтобы мне прислали мою старую поношенную шубу, и наказал, чтобы кто-нибудь из моих с наступлением сумерек ждал меня за углом с извозчиком. Я же попытаюсь проскользнуть через калитку на улицу в надежде, что шпион на меня не обратит внимания.

   Наступили сумерки, и я, надев свою потрепанную шубенку, которая мне служила, когда я был в ссылке в Селенгинске, стал пробираться медленными старческими шагами к калитке. Поставив воротник и согнувшись по-стариковски, я вышел на улицу и сейчас же повернул налево -- шпион сидел на скамье справа от калитки. Момент был решающий. Остановит ли меня шпион? Спросит ли, кто я? Нет, не остановил. И я двигался дальше. Хотелось побежать, скорее добраться до угла, повернуть направо. Там, я знал, ждет меня извозчик. Но малейшее быстрое движение выдало бы меня. И я напряг всю свою силу воли и продолжал двигаться мелкими семенящими шагами, как двигаются очень старые, дряхлые люди. До угла надо было сделать шагов двести, и мне казалось, что я никогда до него не доберусь. Сердце сильно билось, хотелось оглянуться, чтобы посмотреть, что делают шпионы. Но это могло меня погубить. Наконец, я добрался до угла, повернул. Приятель моих дочерей Володя Рункевич меня ждал на извозчике. Я сел и поехал к своим друзьям Горенштейнам, жившим в Глазковском предместье, вблизи вокзала. Там я прежде всего сбрил бороду и усы, чтобы изменить свой внешний вид, а вскоре туда прибыл Морозов с небольшим чемоданчиком самых необходимых вещей. Он в тот же вечер усадил меня в поезд, который увез меня в Маньчжурию.

   При таких обстоятельствах я, спасая свою жизнь, покинул Иркутск. Я не чувствовал тогда, что расстаюсь со своей семьей на несколько лет и что я покидаю Россию на десятки лет, если не навсегда.

   Так военная диктатура стала показывать свое настоящее страшное лицо с первых же дней своего господства в Сибири. Люди, подготовлявшие государственный переворот в Омске с целью установления этой диктатуры, оправдывали ее необходимость следующими доводами. Директория, дескать, находится под сильным давлением партии социалистов-революционеров -- власть поэтому носит узкопартийный характер, а это неизбежно отзовется гибельно на ходе столь успешно начатой борьбы с советской властью.

   Далее они доказывали, что только твердая единоличная власть в состоянии организовать армию для победы и, наконец, они утверждали, что только беспартийная "патриотическая" власть будет в силах установить нормальную жизнь на всей территории, освобожденной от большевистской власти.

   Однако в действительности ни одна из указанных целей не была достигнута, но последствия диктаторского режима адмирала Колчака оказались поистине катастрофическими.

   Если адмирал Колчак после расправы с социалистами-революционерами был избавлен от влияния партии, то самые горячие почитатели его признают, что он оказался в плену у кучки авантюристов и интриганов, облепивших его. Создать мощную армию ему также не удалось. Напротив, омский государственный переворот нанес непоправимый удар боеспособности сибирской армии, так как чехи тотчас же после этого переворота стали покидать фронт, а сибирские войска, предоставленные себе самим, оказались не в силах выдержать все усиливавшийся натиск Красной армии и стали терпеть поражение за поражением, и в конце 1919 года, то есть через год после прихода Колчака к власти, мы видим трагическую гибель всего антибольшевистского движения в Сибири. В начале января 1920 года адмирал Колчак недалеко от Иркутска, в Нижне-Удинске, отрекается от своей диктаторской власти в пользу атамана Семенова, а 7 февраля он и его первый министр Пепеляев, попав в руки большевиков, расстреливаются ими.

   Наконец, правительство Колчака не только ничего не успело сделать для удовлетворения самых насущных нужд сибирского населения, но внутренняя его политика подвергается самой беспощадной критике как со стороны министров, вошедших в состав этого правительства, так и чешского командования, особенно болезненно пережившего гибель того дела, ради торжества которого они принесли столько тяжелых жертв.