Ленинградское братство

 Ленинградское братство.

 Вечер спустился над тихой Невой
 Где же ты, товарищ, друг дорогой?
 Годы проходят, плетут свою нить.
 Юность мою мне не забыть.

 Сколько я себя помню, наши семьи были очень дружны. Павел Арманд и Иосиф Львович Гиндин познакомились на «Ленфильме» в конце 30–х годов, вместе бедствовали в блокаду, продолжали работать на одних и тех же картинах после войны.
 Летом 1961 года Любовь Ивановна Гиндина с сыном Сергеем и дочерью Таней приехала погостить к нам в Ригу. Отец в это время снимал фильм «Тринадцатый вагон или Чертова дюжина». Сережа Гиндин, молодой инженер, попросил отца снять его в кино. И отец согласился. Он придумал для Сережи роль в эпизоде, где партнером его оказался не кто-нибудь, а сам Марк Бернес. В этом эпизоде у одной пассажирки поезда «Рига–Москва», жены моряка начинаются роды. По громкой связи ищут врача. И к пассажиру, роль которого играет Бернес, подходит робкий молодой человек, который представляется студентом медицинского института.
 – Молодой человек, –мягко говорит ему свою реплику Бернес, – проходите мимо. Вот когда закончите институт, тогда и придёте.
 На 60-летие отца, которое торжественно отмечали в Рижском Доме кино в Старой Риге, Иосиф Львович специально приехал из Ленинграда с поздравительным адресом от «Ленфильма». На мотив песни «Тучи над городом встали» он пропел несколько куплетов.
 Тучи над городом встали
 Клавишей пел перебор
 Съёмки за Нарвской заставой
 Помнят друзья до сих пор.
 Развели пути-дорожки
 По различным городам
 Здесь живём мы сейчас понемножку,
 Здесь живем мы, а ты –там.
 Старых ленфильмовцев банда
 Лучших товарищей нет
 Сердцем желает Арманду
 Творческих новых побед.
 Наших родителей судьба разбросала по разным городам, по разным киностудиям большой страны. А нас, их детей, судьба разбросала по миру. Я в Москве, мой брат Станислав в Риге, а Сережа и Таня живут в Германии, он– в Берлина, она в Баден–Бадене. С Таней мы видимся каждый год, то у неё, то у меня, то в третьих городах, то в третьих странах.
 С Сережей Гиндиным общаемся по скайпу. Я спрашиваю:
— Сережа, а ты помнишь блокаду? Отвечает: – как ни странно, помню. 
–Помню, как сначала спускались в подвал, прячась от бомбежек, а потом перестали. Помню, как мама куда-то ушла, а я захотел на горшок, и дядя Павел мне помог сесть. В это время началась воздушная тревога. Он сказал — делай свои дела, малыш, ну их в баню.
Снаряд упал в наш двор и попал точно в канализационный люк. И там взорвался. Мы потом с мальчишками бегали и собирали осколки. В февраля сорок второго мне исполнилось три года. Блокада блокадой, а дома меня заставляли учить стихи. «Евгения Онегина». И я подходил во дворе к взрослым и говорил: – Хотите, я вам почитаю «Евгения Онегина»? А вы мне за это дайте корочку хлеба. Меня так и прозвали – Сережа Корочкин. Это фантастика, как нам удалось выжить.
 Я вспоминаю, как отец мне рассказывал о новогоднем чуде. В начале 1942 года к ним в квартиру забрел живший по соседству Дмитрий Шостакович с буханкой чёрного затвердевшего и заплесневевшего хлеба. Он случайно нашел эту драгоценную буханку, когда у него завалились ноты за письменный стол. Это было настоящее новогоднее пиршество. Праздники случались, когда жена папы тётя Вера приезжала с фронтовых гастролей. Она дарила то полплитки шоколада, то полбанки сгущенки. Тётя Вера чувствовала себя виноватой. Она влюбилась в короля гавайской гитары Джона Данкера и собиралась после войны развестись с папой. Собственно, получив этот удар, отец и пополз из последних сил к своим ленфильмовским друзьям. Но переживания его из–за ухода любимой жены были тоже какими-то смазанными. Из–за полного равнодушия, охватившего его в начале сорок второго года.
Когда я уже заканчивала работу над этой книгой, мои друзья Энвер и Михаил Мансыревы прислали мемуары своего отца, ленинградца Ибрагима Мансырева, с семьей которого мой отец был дружен с конца тридцатых годов. Эта дружба передалась и нашему поколению. Я глубоко уважала и чтила Ибрагима Гусейновича и его жену Раису Степановну, гостеприимством которых пользовалась уже после смерти отца. В своих воспоминаниях с говорящим названием «Без лишних слов», Ибрагим Мансырев пишет:
 «Начало голода. Захожу к Павлу Николаевичу Арманду (кинорежиссер, автор слов и музыки песни «Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой…»). Лежит.
– Пришло время умирать …
– Эх, ты! Иди на улицу, не лежи!
А сам подумал, что и впрямь время подходит …
 Февраль сорок второго года. Павел Николаевич приходит ко мне с каким-то мужчиной. Теперь лежу я. Павел Николаевич говорит ему:
– Дай ему кусок хлеба.
Мужчина – отец бывшей домработницы Арманда.
Она – продавец хлеба.»
 Отец мог умереть, как тысячи ленинградцев, но спасала судьба. Дважды выручал Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Один раз подарил чёрствую буханку, а в другой раз поднял отца с дивана, и заставил идти с ним вместе на радио. Нужно было осовременить песню «Тучи над городом встали», переделать текст в соответствии с текущим моментом. Отец получил гонорар в виде половины дневной пайки хлеба. Работа его взбодрила. Он даже начал снова писать стихи. Уже после его смерти блокадная тетрадь куда-то делась. Но одно из стихотворений я помню наизусть.

 Залегла земля песчаная
 В перелесках близ болот
 Дымка стелется туманная
 От нагретых солнцем вод
 Ветер в камышах не бесится
 Не играет на волне
 Белый серп дневного месяца
 Отражается на дне
 Тишина...И даль бескрайняя
 Тает в дымке облаков
 Не шумите, волны Ладоги
 Над телами моряков

 На улице Малой Посадской в квартире Гиндиных в это время разыгрывалась одна из тех трагедий, которые в блокадном Ленинграде были обыденными случаями из жизни. Жена дяди Миши, старшего брата хозяина дома, в припадке безумия отняла у тёти Любы и Сережи их паек, который они получали за воевавшего на фронте отца. – Вы всё равно умрете, – сказала она, – а хоть я выживу. 
Тётя Люба в обнимку с маленьким сыном улеглась на сундук в прихожей –умирать. Они заснули. И, может быть, уже не проснулись бы. Но снова случилось чудо. Иосифа Львовича на фронте контузило, и его привезли в госпиталь на окраине Ленинграда. Вечером он спрятал под одеждой миску с кашей, и после отбоя сбежал к своим. Если бы это обнаружилось, он мог пойти под трибунал. Но он дошел и принёс кашу. И заставил брата немедленно идти в военкомат, где тот служил, чтобы эвакуировать всю семью по Дороге жизни. Это было очень трудно. Впоследствии выяснилось, что в списках эвакуированных в Алма-Ату в начале войны значились и Гиндины, и Павел Арманд. И в Ленинграде их уже не должно быть. Поэтому дяде Мише пришлось немало потрудиться, чтобы снова вставить их в списки очередников. Сергей Иосифович Гиндин толком не помнит, как они переправлялись через Ладогу. Но ему кажется, что это было весной.
Люди моего поколения в своем большинстве имеют смутное представление о Дороге Жизни. Оно сформировано под влиянием художественных фильмов, в которых колонны грузовиков пересекают по льду Ладожское озеро в ночное время с тускло горящими фарами. Некоторые из них проваливаются под лед, и люди на ходу выпрыгивают, чтобы спасти себе жизнь. На самом же деле Дорога Жизни действовала круглогодично.
 Отец вспоминал блокаду по поводу и без повода. Я думаю, что, рассказывая мне страшные подробности, он сам себе не верил, что перенёс все это и остался жив. Вот представляешь, говорил он, я иду по улице. Самолёты с крестами летят прямо над моей головой, зловеще гудят, сбрасывают бомбы. Я вижу, как впереди рушится дом — прямо как декорация. Стены падают с ужасным грохотом, но я ничего не слышу. Заложило уши, и все действие происходит как в немом кино. Мне чудится, что дом падает замедленно. В кино этот прием называется — рапид. Я смутно понимаю, что стал как-то искаженно воспринимать действительность. Мой организм под давлением постоянного холода и голода покрылся какой-то невидимой броней равнодушия ко всему. Я вижу, как прямо передо мной падает человек. Он лежит, глядя в небо широко открытыми глазами мертвеца. Я знаю, что не могу его поднять, не могу ему помочь. У меня одна задача. Я должен принести воду с Невы. Я бреду, расплескивая драгоценные капли. До войны мы гуляли от дома до Невы, и этот путь занимал примерно полчаса. А в тот день я шел очень долго. Уже начало темнеть. Я вошел в подъезд дома, открыл тяжелую дверь парадной. Нужно было подняться на пятый этаж. Я мог сесть и отдохнуть, но тогда я бы не встал. И я карабкался вверх по лестнице со своим ведром, из которого вода продолжала расплескиваться на пол. Драгоценная вода. Я плакал от досады и бессилия, и слёзы замерзали у меня на лице. Когда передо мной оказалась дверь квартиры, я упал. Я лежал поперек площадки и не мог встать. Сверхъестественным усилием я подтянулся, и мои пальцы достали до косяка двери. Я начал царапаться, скрестись, как мышь. И меня услышали. Потому что скрестись мог только человек. Всё живое в Ленинграде к февралю сорок второго года уже было съедено. И мне открыла дверь Люба, жена моего товарища Иосифа Гиндина. Она, по–существу, тогда спасла мне жизнь.
 Я слушаю отца, и страшная картина встаёт перед глазами, заслоняя цветущий сад, голубое небо и заросший диким виноградом маленький домик, в котором мама с бабушкой уже накрывают на стол.
 
 После смерти отца эту историю мне доскажет Любовь Ивановна Гиндина. Первую нашу встречу я помню очень отчётливо. Мы с папой приехали в Павловск, где его друг режиссёр Гиндин работал на съёмках фильма оперы «Евгений Онегин» вторым режиссером. Папа сдал меня его жене тёте Любе, которая гуляла неподалеку от съёмочной площадки с дочерью Таней. Таню, само собой, назвали в честь пушкинской Татьяны. Со всех сторон лились мелодии из оперы Чайковского. Девушки из массовки беззвучно пели, собирая ягоды, мимо них в небесно-голубом платье с высокой талией грациозно пробегала брюнетка с длинной тёмной косой.
 – Это Арочка Шангелая, актриса из Грузии. Она играет роль Татьяны. А поёт за неё Галина Вишневская, – объясняет мне тётя Люба, заметно грассируя. –Сейчас будут снимать эпизод объяснения с Онегиным в саду. Его играет такой красавец–брюнет с ямочкой на подбородке — Вадим Медведев В него тут все влюблены, включая меня и Таню. Тётя Люба тихонько смеётся.
Таня возмущенно вскрикивает и с ходу начинает рыдать: –Мама, зачем ты рассказываешь! Я смущенно улыбаюсь. Я тоже влюблена в актёра, который снимался у папы. Он такой красивый! Латыш Валдис Зандбергс. И я ревновала, когда он на съёмках обнимал свою партнёршу Вию Артмане. Я рассказываю о своей любви Таньке, её слезы высыхают, мы понимающе взглядываем друг на друга и берёмся за руки. Нам восемь лет. С этой минуты мы друзья на всю жизнь.
– Пойдем гулять, съёмка продлится еще часа два, _– предлагает тетя Люба. – А потом пообедаем.
 И мы втроем бродим по окрестностям, часто останавливаясь, чтобы передохнуть.
– У моей мамы больное сердце после блокады, шепчет мне новая подруга. – У моего папы тоже, – признаюсь я. – Он даже по лестнице подняться не может без остановки.
– Ну ещё бы, говорит тётя Люба.– Это после войны. Когда подрастёте, я вам всё расскажу.
Прошло семь лет. Мне пятнадцать, и папа уже полтора года как умер. Меня пригласили к Таньке в Ленинград на каникулы. Семья жила в доме через дорогу от «Ленфильма» на улице Малой Посадской. Дом строился специально для сотрудников киностудии. В один из вечеров тётя Люба распахивает дверь на лестничную клетку.
 – Смотри, здесь на этом месте он лежал, твой отец. Пальто все мокрое от воды, которое выплёскивалось из ведра, валенки тоже. Он лежал и плакал. Оттого, что не донес воду. Он хотел прийти к нам не с пустыми руками. В этой квартире мы жили целой компанией. Брат моего Оси Миша с женой Катей. Я с Сережей. И твой отец. Пытались выжить.

 Мне очень жаль, что я подробно не расспросила Любовь Ивановну, почему они не эвакуировались из Ленинграда в начале войны. Сразу же после нападения на СССР гитлеровских войск в Ленинграде было принято решение вывезти киностудию «Ленфильм» со всеми служащими и частью оборудования в Алма-Ату. Создание кинофильмов должно было продолжаться. Это считалось одной из важнейших идеологических задач. И мой отец, и семья режиссёра Гиндина значились в списках на эвакуацию. 
–Я толком даже и не помню, почему твой отец не эвакуировался с «Ленфильмом» в Алма-Ату, – задумчиво говорит тётя Люба. – Кажется, он не хотел оставлять жену. Вера была пианисткой, от Ленинградской филармонии выезжала с фронтовыми бригадами артистов. А она буквально той же зимой влюбилась в «короля гавайской гитары» Джона Данкера. Официально они с Павлом не развелись, но она переехала к своему возлюбленному. И тогда он пришёл — то есть, приполз к нам. С ведром воды в качестве подарка. И некоторое время жил с нами.
– А вы почему не уехали?
 Ну а мы с Серёжей не поехали, потому что мужа забрали в армию. И я не хотела, чтобы он остался совершенно один. Чтобы дома никого не было. Я решила не уезжать из Ленинграда. Мы же не могли себе представить, что город окажется в блокаде. Только, знаешь...– Любовь Ивановна смотрит на меня выразительным взглядом своих ярко–голубых глаз, – даже если бы я все знала наперёд, я всё равно бы не оставила Осю. Ну погибли бы вместе.
Я слышала от Тани историю любви родителей. Попросила её рассказать, когда мы спустя лет пятьдесят после того разговора рядышком сидели на центральной площади Баден–Бадена и ждали автобуса. Автобус по нашему маршруту ходил раз в час, и времени на воспоминания у нас было предостаточно. Рассказ подруги я запомнила слово в слово.
Когда её родители впервые встретились, дядя Ося был начинающим литератором из провинции. Эти юнцы всюду сопровождали Сергея Есенина, который был их кумиром. Один из его приятелей по литературному кружку влюбился в юную балерину Любочку Вавилову. У неё было лицо ангелочка, с густыми золотыми волосами, наивным взглядом лучащихся голубых глаз и чуть приподнятыми уголками пухлых губ. Друг не решался познакомиться, и попросил Осю Гиндина взять эту миссию на себя. Ну, жизненный опыт показывает, что делать такие опрометчивые шаги никогда не следует. Выполняя поручение, молодой человек влюбился. Чувство оказалось взаимным. Притяжение было так велико, что они немедленно вместе уехали на гастроли с театром, в котором служила Любочка. С влюбленным другом пришлось объясниться, и он признал, что сам во всем виноват. Молодые люди расписались. Они прожили вместе всю свою жизнь. Брак был на удивление гармоничным. Любовь Ивановна оставила балет по причине слабого сердца и желания больше времени проводить с мужем. Супруги произвели на свет сына и дочь. Их разлучила смерть Любови Ивановны от сердечного приступа в возрасте 69 лет. Иосиф Львович всю жизнь работал на «Ленфильме» режиссёром. После кончины жены он как-то резко постарел. В последний раз я его видела за полгода до смерти. Ему исполнилось 79 лет, это был седой как лунь и очень дряхлый старик.
 Сыну дяди Оси и тёти Любы Сереже Гиндину, Сергею Иосифовичу, сейчас тоже уже под восемьдесят. Это моложавый крепкий человек, который обожает жену, детей и внуков, следит за своим здоровьем, купается в проруби и путешествует. Налицо прогресс.