Отдохнув немного, я вздумал пройтись по двору. Крупский надел красную конфедератку, и мы пошли вместе. Гулять во дворе позволялось сколько угодно, только не из кандального отделения или по крайней мере не в кандалах. Поэтому я обращал на себя особенное внимание всех попадавшихся мне товарищей моего заключения из других отделений острога. Некоторые заговаривали со мной, хотя с заметною сдержанностью, будто с опасением. Дворы были почти пусты. Мы обошли их все.
Сожитель мой успел уже близко познакомиться с тюремными порядками. Он знал, где, кто и что помещается. -- Вот это кухня,-- говорил он, указывая.-- Можно все заказать к обеду, что нужно. Баба тут кухарка ходит ко мне. Суп будут вам давать больничный; ну, а жаркое или там что другое лучше заказывать. Она уж все купит. Телятину, рябчиков, что угодно, одним словом. А вон здесь пересыльный двор,-- говорил он, входя со мною под ворота,-- тут мужское отделение, а вон с той стороны женское. Это баня, это столовая... Обедают они тут. Это вон пекарня.
Мы обошли двор справа от главных ворот (и нашей стороны); потом обошли и двор слева.
-- Вот это женское отделение, а вон прачешная, и т. д.
Больница помещалась в заднем фасаде главного строения.
Во дворе нам так мало попадалось <людей>, вероятно оттого, что был порядочный мороз, и мы тоже воротились скоро. Зато в келье нашей становилось все теплее, и с покатого окна катилась довольно широкими потоками сырость. Кроме печи в самом номере, с топкою из коридора, почти против самой двери нашей устроена была большая железная печь, труба которой перекидывалась через коридор. К вечеру эта печь топилась и нагревала нашу келью с избытком. К утру, однако ж, становилось опять сыро и холодно.
Надо сказать несколько слов о сожителе. В первый же день рассказал он мне свою историю; но признаюсь, я немного понимаю в ней и до сих пор. Станислав Крупский -- австрийский подданный, бывший студент Краковского университета, а затем -- сыщик при краковской, а потом при варшавской полиции. Он старался объяснить мне политическими целями поступление свое как в ту, так и в другую должность; но опять-таки трудно было что-нибудь положительное извлечь из его слов. Он говорил, что ему сам полицеймейстер краковский предложил поступить в его агенты, чтобы шпионить в университете; на это он согласился, предупредив об этом студентов. Он разъезжал на счет полиции по разным городам и доносил о готовящихся демонстрациях, но всегда назначал сроком их день раньше или день позже. Приобретя доверие в краковском полицейском мире, Крупский предложил начальству командировать его секретно в Варшаву для узнания будто бы подробностей по большому общепольскому заговору, готовящемуся там, а в сущности для установления сношений между краковскими и варшавскими академиками, то есть студентами. В последнем пункте Крупский сбивался: раз он говорил, что он ехал именно с помянутою целью, в другой, что он был послан для устройства пересылки оружия, в третий раз опять наоборот. Если он говорил правду в том или в другом случае, то мне удивительно только то, что человек с таким невежеством в политических вопросах и незнанием даже позднейших польских происшествий мог быть на что-нибудь полезен польским патриотам. Он был даже не настолько хитер, чтобы обманывать долго варшавскую полицию, хотя этим он хвалился очень. Вообще в каждом рассказе его главным пунктом было то, что он мог отлично жить на счет полиции, разъезжать по театрам и гульбищам, тратить денег сколько вздумается и проч., а что именно сделал он, этого-то и не выходило из его рассказа. Он говорил только, что старался отклонять внимание полиции от действительных движений своими выдумками: сочинял и представлял ей речи мнимого тайного общества, наклеивал на улицах самим им написанные плакаты и потом указывал на них и т. д. Я полюбопытствовал потом посмотреть в Тобольском приказе его статейный список. Решение судебной комиссии подтверждало его слова и прямо называло его вину -- составлением фальшивых доносов. Между прочим, там упоминалось о посланных Крупским безыменных письмах к пяти главным сановникам Варшавы с целью устрашить их готовящимся будто бы большим уличным мятежом и заставить удалиться из Варшавы. Крупскому, как он говорил мне, предложили на выбор: просидеть четыре года в крепости и быть переданным Австрии или отправиться в Сибирь на поселение. Он выбрал последнее.
Вообще он произвел на меня не совсем приятное впечатление. Не говоря уже о его крайнем неразвитии умственном, я не заметил в нем никакого политического не то что фанатизма, но даже просто энтузиазма, свойственного такому возрасту, и мне никак не верится, чтобы в таком человеке могло быть хоть зерно того, что составляет сущность характера и действий Конрада Валленрода. Временами он пел патриотические песни, но они выходили у него не выразительнее какой-нибудь "Ваньки -- Таньки". Зато с особенным жаром певал он глупые немецкие тривиальности, аккомпанируя себе на гитаре, которую купил в Тобольске на последние свои деньги.
Крупский предлагал мне свою постель, но мне совестно было отнимать у него привычное место, и потому я постлал на полу бывший у меня войлок, и подушку, и сиденья из возка и лег, прикрывшись полушубком. Таким образом, между койкой и моим ложем оставалось только такое местечко, чтобы с осторожностью пройти одному человеку. Я улегся очень рано, не для того чтобы спать, но хоть немного расправить разбитую спину. Но большой отрады мне не могло быть, я с каким-то болезненным напряжением думал о том, как бы это было хорошо сбросить с ног кандалы, снять с себя штаны и чулки и вытянуться в опрятной постели. Крупский сел на постель и рассказывал свою историю. Я только по временам делал ему вопросы.
Вот прошла поверка. В нашу полуотворенную дверь заглянули юркий смотритель, караульный офицер и солдат с ружьем и пошли дальше. Сосчитавши арестантов, они удалились. Мало-помалу в коридоре прекращались шаги и разговоры, все утихало, только грудное дитя кричало болезненным голосом да щелкали временами дрова в затопленной на ночь железной печи. По мере того, как все угомонялось у нас, все слышнее и слышнее слышались шаги солдата под нашим окном. Крупский говорил тихо, я слушал вяло полудремля, и только вздрагивал, пока не привык, когда с покатого подоконника вдруг сливалась быстрым ручьем на пол накопившаяся вода.
Вот как я встретил новый, тысяча восемьсот шестьдесят второй год.
Я думал скоро уснуть, когда мы погасили свечу (здесь не требуется теплить ночник, хоть и следует по закону); но и это мне не удалось. Только что в комнате нашей водворилась тишина и темнота, в углах поднялась шумная возня мышей. Не то чтобы я боялся их, но одна мысль, что мышь может забраться ко мне под полушубок или разгуливать на моей подушке, способна была не дать мне заснуть до утра. Я уже обрекал себя на бессонную ночь. Мыши возились все больше. Я попробовал пугнуть их, ворочаясь и гремя цепями; но они, видно, были тут как дома и угомонялись разве на минуту. Сколько ни старался я не думать о них, это мне не удавалось. Притом они так постоянно напоминали о себе. Я слышал их быстрые шаги по полу почти у себя под носом... Надо было зажечь свечу, что я тотчас и сделал.
Крупский еще не спал и предложил мне поменяться местом.
-- Мне все равно,-- говорил он,-- я сейчас же усну, хоть они у меня на лице сиди.
И точно, не успели мы улечься каждый на новом месте, как он заснул с легким храпом.
Свободное копирование
