Месяц в Тобольске - 1

XI

<МЕСЯЦ В ТОБОЛЬСКЕ>

Приказ о ссыльных.-- Тобольский острог.-- Острожныетоварищи.-- Студент Крупский.-- Турецкий капитан.-- Острожное начальство.-- Посещения и выезды.-- КсендзМаевский.-- Формальности.-- Отъезд дальше.

Жандармам была дана из Петербурга бумага только в Тобольский приказ о ссыльных, но я настоял, чтобы ехать прямо к губернатору, который мог бы, как мне казалось, распорядиться сам, куда поместить меня. К тому ж день был воскресный, и в приказе верно никого не было.

Мы остановились у нового тесового крыльца с таким же навесом, пристроенного к каменному дому. Бурундуков пошел с пакетом; но тотчас же почти возвратился и сказал, что губернатор пакета не принял и приказал отвезти и пакет и меня в приказ.

Губернаторский дом стоит в нижней части города. Теперь нам пришлось подыматься на высокую гору, где белели здания присутственных мест, собор, кажется, гимназия или семинария. Там же помещался тюремный замок и приказ. Поднявшись по отлогому, но длинному откосу горы и миновав памятник Ермаку и будущее мое помещение -- острог, мы, наконец, достигли и до приказа о ссыльных, небольшого и грязноватого здания, куда я уже пошел прямо вместе с обоими своими спутниками.

Отворив первую дверь из темного и грязного коридора, мы как раз очутились в одном из отделений приказа. Тут была и канцелярия и прихожая вместе. Стояли канцелярские столы и близ дверей вешалки для теплой одежды.

Против ожидания в приказе не было пусто. Там было человек десять-- по-видимому, служащих тут чиновников. Это можно было заключить разве по тому, что некоторые из них писали, некоторые расхаживали, как дома, с развязностью хозяев этих грязноватых мест, и все обступили меня с расспросами, с предложением погреться у громадной железной печи, которая, как ад, пылала в углу, или сесть или покурить. Но если бы судить по одежде, их никак бы не принять за чиновников. Такие жалкие костюмы можно встретить, да и то не всегда, разве в казарме, где помещаются ссыльные из бедных слоев общества. Продранные сапоги, продранные валенки, покрытые заплатами штаны, замасленные до последней степени сюртуки с оборванными пуговицами и продранными локтями, какие-то онучки на шее вместо галстука, какие-то странного покроя (и тоже в дырах) одежды -- не то ваточные халаты, не то пальто, обличающие под широкими рукавами отсутствие хоть какой-нибудь рубашки. Говорят, что приказные эти побираются гривенниками и даже пятаками от несчастных, проходящих через их руки. Оно и неудивительно. Кроме зверообразного воспитания, полученного большею их частью, они лишены всякой иной возможности добыть себе денег на существование. Последний лакей получает более лучшего из них; а работы много. Мне невольно пришло в голову: если такая голь -- управляющие судьбою людей, в число которых попал и я, то какова же голь должны быть управляемые. Я теперь сомневаюсь, чтобы и каторжный согласился обменяться своим местом, платьем и делом с кем-либо из канцелярских чиновников Тобольского приказа о ссыльных.

Ямщик в мохнатой белой шубе, вверх шерстью, привезший меня, вошел почти вслед за нами в канцелярию, попросил у одного из жандармов моих папироску и закурил ее у печки. Куря, как дома, он с таким сознанием своего превосходства смотрел на приказных, что они казались еще жалче. Когда кто-нибудь из них заговаривал с ним, он отвечал с таким достоинством, что заговоривший как будто еще более умалялся и чуть не начинал заискивать его расположения. А между тем этот ямщик ждал от меня гривенника на водку.

Кто-то из приказных, более приличного и приятного вида, побежал к управляющему приказом с пакетом и известием о моем приезде. Прошло минут двадцать, пока он возвратился и объявил, что управляющий скоро будет сам. Надо подождать. Я прождал еще минут десять. Тут пришел еще какой-то посланный и сказал, что управляющий не велел ждать его, а приказал отвезти меня в тюремный замок.

Поехали. До замка было недалеко, и мы скоро были уже у железных решетчатых ворот, около которых стояло и сидело с десяток баб, торговок калачами, молоком и пр. Здание тюрьмы имеет довольно внушающий вид: оно ново, выбелено начисто и не напоминает унылые, полуразвалившиеся тюрьмы этапов, мимо которых я проезжал.

Часовой, стоявший за решеткой ворот, дернул за звонок, проведенный в кордегардию; на звонок его вышел с ключом дежурный старший и отпер перед нами завизжавшие на петлях ворота.

Тут тотчас очутился передо мной смотритель замка, толстенький невысокого роста человечек с каким-то сероватым лицом и заговорил скороговоркой, раза по три повторяя почти каждое слово. Он чуть открывал рот, когда говорил, и так торопился, что надо было с напряжением слушать его, чтобы понять.

-- Вещи ваши, вещи ваши посмотрите-с,-- суетился он.-- Жандарм, жандарм, выкладывай. Продерни, ямщик, возок-то, возок-то.

Возок продернули из ворот во двор, довольно просторный, окруженный со всех сторон белыми стенами. Прямо против въездных ворот были другие растворенные ворота, проходившие под такого же почти объема, как и наружная часть острога, зданием о трех этажах. Справа и слева были каменные белые стены, отделявшие главный двор от дворов разных отделов тюрьмы. И с той и с другой стороны в этих стенах было по двое ворот.

-- Выкладывай тут все из возка, из возка! -- торопливо распоряжался смотритель.

Жандармы вынимали мои пожитки и клали всё в кучу, на землю.

-- Всё вынимай! все вынимай! А то ведь тут оставить ничего нельзя. Как раз растащут, растащут, анафемы. Войлочек-то вынь. Окна-то не сымаются ли?

И он расшатывал окна, предполагая, вероятно, что и их могут утащить.

-- Пожалуйте-с, пожалуйте-с в канцелярию. Ты побудь тут покамест, покарауль,-- крикнул он одному из жандармов.

Я не понимал, да и теперь не понимаю, зачем мне нужно было подыматься чуть ли не в третий этаж, в грязную и пустую комнату, именовавшуюся канцелярией. Каменев, пошедший со мной, предлагал смотрителю принять от него мои деньги, но он восстал против этого всеми силами и говорил о них, как будто это были раскаленные угли, до которых его рукам страшно притронуться. (Потом полицеймейстер разбранил его за это и велел получить от жандарма мои деньги.) Он исчез минут на десять, я походил из угла в угол, посидел и уж начинал, признаюсь, сильно злиться на эти проволочки, как смотритель вернулся.

-- Пожалуйте-с, пожалуйте-с! -- говорил он опять так же торопливо.

Мы спустились.

-- Пожалуйте за мной-с! Эй вы! берите, берите вещи! Несите сюда, сюда!

Два-три не то казака, не то мужика взвалили мою поклажу на плечи и понесли все за мной. Мы прошли в средние ворота на так называемый кандальный двор; посреди его стояло невысокое здание о двух этажах (верхний, впрочем, больше похож был на чердак). Тут влево от ворот виднелась над дверьми крупная надпись славянскими буквами, какой-то текст. Это был вход в церковь. Двор, собственно говоря, обходил вкруг этого здания лишь как коридор.

Мы повернули влево, потом за угол. Солдат отпер решетчатую тяжелую дверь. Мы вошли в темный, сырой и довольно зловонный коридор с тюремными дверями по одну сторону. Одна из этих дверей была перед нами распахнута, и я вошел в назначенное мне помещение.

Это была комната саженей в шесть квадратных. Она еле освещалась маленьким полукруглым окном, которое ближе было к потолку, чем к полу. По двум сторонам приложены были к стене несколько покатые широкие нары. Стены были запотевшие и покрытые плесенью. Воздух спертый, пропитанный махоркой, сапожной кожей и прелью. На нарах помещались два арестанта -- оба пожилые, небольшого роста. Один зашивал себе что-то, другой сидел свеся ноги.

-- Вот вы в уголок тут, в уголок пристройтесь,-- посоветовал мне смотритель.-- А ты оттащи свою-то полать да подушку-то,-- крикнул он спавшему в углу арестанту.

Уголок зарос весь зеленою плесенью.

-- Нет, уж я лучше в середине помещусь,-- заметил я,-- там сыро слишком.

-- Как угодно-с. Да их и вывести отсюда можно. Вот надо надзирателю, надзирателю сказать.

Надзиратель, худощавый, старый казак, вошел вместе с нами.

-- А впрочем погодить можно; вы покамест, покамест не раскладывайтесь. Может, полицеймейстер прикажут вас отсюда перевести.

Вещи мои сложили на нары, я сел около них. Тут вошел молодой караульный офицер.

-- Вам угодно-с, угодно-с будет освидетельствовать вещи? -- спросил смотритель.

-- Нет, не нужно,-- отвечал офицер, поклонился мне и ушел.

-- У вас, может, чернильница есть? -- спросил меня смотритель.

-- Есть.

-- Здесь ведь не позволено-с. В канцелярии-с только дозволяется писать, если что нужно.

-- Мне нечего писать теперь, и она у меня далеко заложена. Потом об этом.

-- Очень хорошо-с. Так вы извольте посидеть-с покуда здесь, а я к полицеймейстеру съезжу-с. Ты уж побудь здесь,-- обратился он к надзирателю,-- чтобы не беспокоили их, не беспокоили. Или понадобится что.

Я закурил папироску и стал ждать. Мне пришлось просидеть тут с полчаса. Я был так озлоблен, что я все еще как будто не на месте, что меня бесил каждый вопрос надзирателя. А он считал, кажется, своею обязанностью занимать меня, как гостя. Арестанты, сидевшие тут, как оказалось из его слов, были только подсудимые. Они то выходили из камеры, то опять приходили. Вероятно, слух о новоприезжем "кандальщике" из благородных разнесся по всему отделению. Дверь ко мне беспрестанно отворялась, и то высовывалось любопытное лицо с обритой наполовину головой, то смело переступал порог, вероятно, более опытный ссыльный и, чтобы иметь возможность постоять тут и взглянуть на меня (а может и попользоваться какою мелочью), начинал какую-нибудь пустяшную просьбу. Надзиратель едва успевал отделываться от этих посетителей, крича им: "Потом придешь! Что вы лезете сюда? Пошел вон! Не сметь растворять дверь!" Это не помешало ему уверять меня, что мне было бы гораздо лучше, если б я остался в его ведении, что для меня можно бы очистить "секретную" получше других, и проч. Мои чемоданы заметно внушали ему уважение, и он рассчитывал, что, теряя меня, теряет очень выгодного жильца.

-- Право, лучше бы вам здесь было,-- шепнул он мне и тогда, как явился смотритель с известием, что полицеймейстер приказал перевести меня в дворянское отделение.

Я, разумеется, не увлекся советом надзирателя. Если в дворянском будет не лучше, то ведь и хуже не может быть -- трудно по крайней мере.

Опять понесли мои вещи, той же дорогой. Мы вышли на главный двор, потом влево во вторые ворота, около которых выходил сюда узкою стороной с одним высоким, маленьким, полукруглым окном флигель, где помещалось дворянское отделение. Под навесом неподалеку я увидал свой возок.

Смотритель, идя со мной, объяснял скороговоркой:

-- Вы покамест вдвоем-с, вдвоем-с будете. Один молодой там человек. Тоже из дворян. Номеров теперь свободных нет-с. А вот-с, вот-с как партию отправим -- вам отдельную можно будет дать-с.

На небольшой продолговатый двор, куда мы вступили, флигель смотрел довольно длинным рядом таких же маленьких окошек и казался подслеповатым. У крыльца, на дальнейшем конце, стоял часовой около будки. Решетчатых дверей не было, а простые,-- и те не заперты. Вот уж и лучше, значит.

Смотритель просто толкнул из сеней дверь. Она тяжко растворилась, притягиваемая кирпичом на веревке вместо блока,-- и меня охватило удушливым теплом и масляным чадом.

Такой же мрачный (разве немножко лишь светлее) коридор и с такими же окнами под потолком, как и в кандальном отделении, был передо мной. От грязных полов и отсыревших, покрытых темными пятнами стен он казался еще темнее. Притом он наполнен был сероватым паром или чадом, и сразу я ничего не мог рассмотреть.

Двери номеров были и здесь лишь по одну сторону. Мне назначалась шестая дверь от входа.

Приход мой, сопровождаемый необычным здесь бряканьем цепей, возбудил, конечно, любопытство моих новых товарищей. Из дверей выглядывали то мужчины, то женщины; два расхаживавшие по коридору арестанта, один в сером арестантском длинном до пят халате, другой в дикого цвета каком-то пальто, остановились посмотреть на мое лицо и на мои ноги. Откуда-то слышался крик грудного и, по-видимому, новорожденного младенца.