Американец в ГУЛАГе - 13

Лефортовская тюрьма по форме напоминает букву К – одна прямая длинная секция, и два крыла, радиально отходящие от центра в стороны. Охранники провели меня на третий этаж по этой каменной лестнице, а затем, от центральной точки, в конец одного из диагональных крыльев здания.    

Хотя само здание, вся его темная масса, навевало ужас, почти ощутимой тяжестью висящий в воздухе, я испытывал не столько страх, сколько чрезвычайное любопытство, смешанное с вызывающим дурноту мрачным предчувствием. В целом мои чувства не были исключительно неприятными. Я все яснее осознавал, что все это не сможет прекратиться и разрешиться в мгновение ока, но в тот момент я рассчитывал, что могу провести здесь еще, быть может, двое суток, ну, четверо – или, в самом крайнем случае, неделю. Теперь, когда первоначальный шок от ареста и унижений сошел на нет, я снова смотрел на все это как на некое экстремальное приключение. Все это напоминало мне поход маленьким ребенком в кино на фильм ужасов – когда ты понимаешь, что можешь напугаться сильнее, чем вынесут твои нервы, но бравада и любопытство толкают тебя вперед.  И вот так я шел со своим узлом,  спотыкаясь, вперед – озираясь то вверх, то вниз, то по сторонам, где за выточенными каменными ступенями и металлической сеткой внизу простиралось огромное чрево пещеры, в которую я попал. Шагая по узким дорожкам и вглядываясь в темную прорву внизу, я чувствовал небольшое головокружение, ощущая себя героем фильма ужасов, попавшим непосредственно в сам фильм. Наконец, мы дошли до конца крыла здания, охранник открыл два тяжелых засова на двери камеры и движением руки приказал мне входить. Перед тем, как шагнуть в темноту внутри, я успел заметить номер на двери камеры – 111. Вначале темнота внутри нее показалась мне приятной – после яркого света на Лубянке она располагала к отдыху. Я подумал: это хорошо, что здесь на ночь в камерах гасят свет. Но затем, к своему изумлению, я обнаружил, что стены камеры, как и ее пол, как и тяжелая металлическая койка у стены – все было выкрашено в черный цвет. Над дверью в жестяном фартуке еле-еле светила тусклая 25-ваттная лампочка.

В отличие от камеры на Лубянке, здесь я обнаружил также кран с водой и раковину, слив от которой шел к унитазу. Последний представлял собой просто чугунную воронку в полу, закрытую крышкой. Я открыл крышку, и в нос мне ударил зловонный запах – я тут же закрыл ее обратно.

Обычно, когда вы смертельно устали – а я чувствовал себя именно так – достаточно лишь почувствовать постель под собой, как вас немедленно валит в сон.  Но тонкий жесткий матрас, как и изрядно потрепанное одеяло с покрывалом, пахли ужасно. Будучи неимоверно усталым, я понимал, что быстро уснуть у меня не получится. Мне начали вспоминаться сотни историй из тюремной жизни, виденные мною в кино или прочитанные в книгах.  “Узник Зенды”, «Человек в железной маске», «Отверженные». Что ж, решил я – в самый раз начать вести календарь. Необходимо поддерживать связь со временем.  Я взял свою ложку и процарапал линию на черной поверхности стены напротив койки. Мой первый день в Лефортово. Глядя на эту отметку, что-то зацепило мой взгляд – царапины на стене выглядели как слова, закрашенные поверху. Я наклонил голову влево, чтобы тусклый свет, идущий сбоку от двери, высветил царапины получше, и стер со стены пыль. Под ней проявились новые слова. Печальная весточка из прошлого – стихи, ироническое приветствие. Знак.

Кто сюда вошел, не теряй надежды

Кто выходит, не радуйся

Кто тут не был, тот будет

А кто был, тот не забудет. 

Ну, я еще не потерял надежды – подумалось мне. У того бедолаги было чувство юмора. Вероятно, отсидел немалый срок, несчастный сукин сын. Слава Богу, что я ничего не совершил. Уж мне бы точно не захотелось провести столько времени в этой дыре!

Я положил свои постельные принадлежности на койку, не став их разворачивать. Камера выглядела достаточно чистой. В ширину она была, как я прикинул, около двух метров с небольшим, в длину – чуть больше трех с половиной метров. Рядом с дверью располагался конический чугунный унитаз с деревянной крышкой, к которому вел слив из раковины – таким образом, его можно было, более-менее, промывать. Из противоположного конца камеры, если встать на угол койки, можно было дотянуться до рамы маленького окна, закрытого толстым матовым стеклом, усиленным изнутри проволокой. Свет, шедший извне, был виден в виде слабого блика на противоположной стене – судя по всему, над окном снаружи располагался металлический козырек. Непосредственно под окном стоял маленький хлипкий стол. Я все еще продолжал стоять на краю своей койки, когда окошко на двери с лязгом открылось, и охранник прошипел громким шепотом: «Заключенный! Еще раз сделаешь это, и отправишься в карцер! Лечь на койку! И, если будешь накрываться, держи руки поверх одеяла, чтоб я их видел. На койке не стоять и к окну не приближаться!»

Внутри меня все кипело от возмущения. Я попытался протестовать, сказав, что останусь здесь еще максимум на несколько часов и понятия не имею, что такое карцер, и поэтому все это для меня ничего не значит, и что-то еще, о чем я тогда мог подумать – но охранник только приказал мне замолчать, если я не хочу настоящих неприятностей, и захлопнул окошко. Ну ты и сукин сын, подумалось мне о нем – после всех тех достаточно вежливых охранников на Лубянке и той манеры, с которой держал себя со мной Сидоров. Сидоров, подумалось мне, не такой уж и плохой парень – особенно по сравнению с этим тюремным ублюдком.  Возможно, утром мы снова поговорим о том, чтобы связаться с посольством, возможно, он поймет…

В кармане у меня оставалась последняя сигарета. И еще с десяток неиспользованных спичек. Что-то заставило меня поискать в кармане окурки уже выкуренных сигарет.

Я достал свою последнюю сигарету, некоторое время вдыхал ее аромат и затем зажег. Глазок на двери открылся. Интересно, станет ли этот узколобый жлоб возмущаться тем, что я курю, подумалось мне. Глазок закрылся. Минуту спустя он открылся снова. И опять закрылся. Вскоре я понял, что это был ритм – короткий досмотр раз в минуту. Покурив, я немного успокоился. Пусть этот ублюдок смотрит, подумалось мне. Я подошел к параше, открыл крышку и с наслаждением помочился. Я предвосхищал свою утреннюю встречу с Сидоровым, когда что-то, наконец, будет сделано. Однажды, думалось мне, я напишу об этом фантастическом сооружении, похожем на корабль. Какое отличное кино бы из этого вышло – надо только вложить туда подходящий сюжет.    

Я почувствовал, как на меня накатывает сон, и был благодарен за это. В отличие от камеры на Лубянке, здесь было прохладно. Я натянул одеяло до подбородка, помня о том, что охранник говорил мне про руки, и затем провалился в сон.