Вторая половина учебного года прошла в постоянных занятиях в корпусе. Здесь было временно новое массовое увлечение историей, виновником чего был отчасти новый преподаватель этого предмета, еще молодой, только что кончивший университет К. Вебер, сын довольно известного историка. Он очень интересно читал, расплодил среди нас массу книг, между которыми были и такие, которые начальство наше ни под каким видом не пропустило бы. Одним из первых его слов в классе был совет отнюдь не читать г-на Иловайского[1], как издание крайне грустное и не заслуживающее даже нарицание учебника, а рекомендовал приобрести «Историю» Кареева[2], причем предложил тем, которые не имеют на это возможности, достать им. При прохождении курса русской истории 18 и 19 веков он нередко отпускал такие штуки в своих лекциях, что военное начальство, зная это, наверное, давно бы его уже удалило восвояси. Из общей истории он особенно приналегал на Великую французскую революцию и прочел нам в классе массу относящихся к этому вопросу брошюр и довольно редких статей и заметок. Да, такие учителя в военных учебных заведениях, вероятно, редки. По всей вероятности, он долго там не продержится, и если его не удалят, то он и сам уйдет, придерживаясь выражения «не мечите бисера перед свиньями».
С января до апреля меня не покидало мрачное настроение, бывшее следствием пережитого в декабре. Я пробовал себя развлекать, ездил в оперетку, танцевал на так называемых «утренниках» в корпусе с Л. М., разъезжал по балам, вечерам и театрам, но это мало помогало.
В феврале и марте Л. М. стала выступать солисткой в хоре любителей цыганского пения Лонского. Я ходил на эти концерты в благородку поаплодировать ей, впрочем, она и без этого имела всегда шумный успех. После концерта бывали довольно веселые танцы до 4-х часов ночи и ужин, потом я провожал ее домой, сам ехал к себе, а утром в восьмом часу отправлялся в корпус. Вообще я этот последний год в корпусе имел много льгот относительно отпуска. После того как приезжал В. В. Андреев и слушал мой оркестр, меня стали отпускать по его просьбе на все его и вообще великорусские концерты. Так как я же заведовал административной частью оркестра и делал постоянно закупки новых инструментов и струн, то, когда мне нужно было удрать, я являлся к ротному командиру и доказывал необходимость по делам оркестра уйти в отпуск. Так однажды я даже ушел из-под ареста. Я был за что-то посажен на трое суток, но не прошло еще и суток моего заключения, как я получил от Л. М. письмо, где она писала о каком-то вечере, на котором собиралась быть. Мне страшно захотелось явиться на этот бал. Дело было, казалось бы, не только нелегкое, но и невозможное. Тем не менее я заявил, что мне необходимо видеть полковника Лелонга. Меня выпустили. Тогда я, порвав предварительно струны на 3-х домрах, пошел к Лелонгу и заявил, что ввиду того, что каждый день ожидают в<еликого> к<нязя> Константина, а он постоянно требует наш оркестр, ибо очень его любит, необходимо немедленно пополнить запас струн и купить кастаньеты. Он с этим согласился и, наверное, поверил, не зная, что я сижу под арестом, приказал мне скорее одеваться и чтобы завтра все было в исправности. Таким-то вот образом я, купив струны и кастаньеты, протанцевал 2 часа на балу с Л. М. и вернулся со спокойным сердцем в свой каземат!
В марте В. П. Глушков ставил в Царскосельском клубе 2 или 3 спектакля подряд. Само собой, Л. М. играла, а следовательно, я суфлировал. Это было одно из самых лучших и веселых времен этого года. После спектакля были танцы, потом замечательно веселые ужины, чисто артистические, а затем вся компания ехала в Павловск прямо на розвальнях. Никогда не забуду, как на одном из этих спектаклей многие из публики в конце стали просить Л. М. спеть цыганские романсы. Единственным аккомпаниатором был я, но нельзя же было в кадетском мундире аккомпанировать на сцене. Но общее желание было настолько велико, что я упросил 4–5 офицеров, здесь бывших, разрешить кадету аккомпанировать, и вот я во всей своей парадной форме вылез с гитарой на сцену и аккомпанировал цыганские романсы! О, если бы это могло только вообразить мое начальство!
Последний из этих спектаклей совпал с днем, предшествующим первому экзамену за окончание корпуса (Закон Божий). В 12 часов кончился спектакль, и я должен был уехать последним поездом в Петербург, ибо утренние поезда не сходятся и я мог опоздать на экзамен. Но мне до безумия не хотелось уезжать как раз перед ужином, который сулил быть этот раз очень веселый, а потом должны были быть танцы… Ну, я и остался. Ужин был сумасшедше-веселый. Л. М. несколько раз заставляли петь, а я аккомпанировал. Потом танцевали до 4-х утра, потом все они уехали в Павловск, а я и Толстиков решили ехать в Питер на почтовых. Так и сделали. Не без труда раздобыли почтовую тройку и в 6 часов, сильно навеселе, поехали. Насколько помнится, мороз и ветер были страшные, особенно в поле, по которому мы мчались как бешеные. По дороге, дабы совершенно не застыть, мы заехали в какой-то очень подозрительный вертеп, в котором грелись сивухой, заедая ее вареньем, при воспоминании о котором у меня делается дрожь по спине. Наконец, заехав домой и переодевшись, я ровно к началу экзамена подкатил к корпусу! Само собой разумеется, что вид у меня был после такой красивой ночи очень сомнительный и наводящий на разные раздумия. Помню, что когда я стоял перед целым синклитом архиереев, священников и генералов, у меня не выходил из головы мотив одного романса, петого Л. М., текстов же Катехизиса я никак не мог поймать мозгами. До экзамена ли тут было, когда в глазах так и вертятся серые глаза, белокурые волосы, романсы, рюмки, бутылки, гитары, тройки, шапка ямщика с павлиньими перьями и т. д.! Тем не менее я вытащил билет, что-то ответил, вместо текста о вере апостола Павла чуть не дернул «Под чарующей лаской твоею», но кое-как отделался, получил 12 (по Закону Б<ожиему> трудно получить меньше) и, повалившись на постель, проспал до самого вечера. В таком же роде шли почти все остальные экзамены. С экзаменом алгебры совпало открытие Павловского вокзала, и я так совсем и не явился на письменную экзаменационную работу. На другой день я явился; педагоги мои чуть меня живьем не съели, и для начала пока что замуравили меня на 8 суток под арест. Письменную работу по алгебре я решил solo во время устного экзамена, но задачи все решил, и они, к великому недоумению и злобе, принуждены были все-таки поставить мне 12.
Во время этого восьмидневного ареста я и начал со скуки писать эти воспоминания. Впервые мысль описать приключения своей жизни у меня явилась еще давно, приблизительно в 4-м или 5-м классе, но написанное я впоследствии рвал и сжигал, сам не знаю почему. Теперь, перечитывая эти записки, я пришел к тому заключению, что это даром потраченное время, ибо интереса не может представить ни для кого и в общем получилось совсем не в том виде, в каком я хотел. Но пишу теперь исключительно потому, что когда-нибудь впоследствии, быть может, много лет спустя, если эти тетради не затеряются и не пропадут, их будет приятно самому перечитать!
Свободное копирование
