На фоне моих позднейших академических контактов я с особенным удовольствием и благодарностью вспоминаю моих пражских учителей, потому что все они были достойные люди и каждый по-своему представлял собой интересную и выразительную фигуру. Ляцкий во многих отношениях был остроумным преподавателем. Он не мучил нас, как некоторые другие профессора, библиографическими подробностями, которые писались на доске, или элементарными датами и именами. Он предполагал, что мы что-то знаем. Например, такую его фразу: “Император Павел I умер не совсем по своей воле” — я считал остроумной и содержательной. Он не собирался рассказывать нам, что император был удушен близкими ему гвардейскими офицерами, ибо мы это знали. Он просто прибегал к известному обобщению.
Я считаю, что Ляцкий был нам очень полезен. Мы не должны были и не шли прямо по его следам, но то, что он нам давал, формировало наши взгляды.
Позднее у меня даже произошло столкновение с ним. Я выступал в научно-исследовательском объединении. Заседание происходило в профессорском доме на Бучковой улице, и я докладывал о моих исследованиях в Псково-Печерском монастыре. Кажется, это происходило зимой 1937 года. Было много народа, оппонентом выступал Мстислав Вячеславович Шахматов, который порол необыкновенную чепуху: “Вот вы касаетесь Псково-Печерского монастыря и сосредоточиваетесь на XVI веке и поминаете XV. А что же раньше, почему вы не затрагиваете более ранний период истории монастыря?” На это я мог только холодно возразить, что монастыря до 1480-х годов не существовало. Ляцкий же выступал, заметив, что он меня этому не учил, ибо я до известной степени оправдываю Ивана IV в связи с историей Псково-Печерского монастыря, считая, что тут были всякие преувеличения историков. На что я ему возразил, заметив, что очень благодарен Евгению Александровичу за критику, но отвожу его главное замечание: было бы очень печально, если бы мы только повторяли наших учителей! Я очень признателен за то, чему он меня учил, но следует идти дальше, идти своим путем. Это произвело впечатление на аудиторию и на самого Ляцкого, который потом в разговоре со мной выразил надежду, что я не в обиде на его замечание. Видимо, он осознал, что был не прав. Обидеться я не обиделся, и, конечно, мы продолжали общаться, но позже, когда пришли немцы, это общение стало реже, ибо все научные издания закрылись. По чисто биографическим обстоятельствам мне не пришлось присутствовать ни на погребении академика Францева, ни профессора Ляцкого, и я всегда крайне сожалел, что не смог отдать им этот последний долг.
Но они сохранились в моей памяти как настоящие и дружеские руководители, которые всегда стремились максимально помочь мне. А теперь, когда у меня самого очень плохое зрение, когда я вынужден наговаривать эти ленты, не будучи в состоянии писать свои мемуары, я особенно часто вспоминаю Евгения Александровича, который столько лет страдал от подобного недуга. Я продолжаю сохранять преданную и благодарную память о нем. И когда в Праге отмечалось 100-летие со дня его рождения и профессор Хилл на славянском отделении в Кембридже позвала меня, попросив составить телеграмму по-чешски, я с громадным энтузиазмом сочинил в его честь телеграмму в сто слов. Эта телеграмма была отправлена и, надеюсь, доставила удовольствие его вдове и некоторым его друзьям, которые были еще живы…
Свободное копирование
