1934 год ознаменовался целым рядом новых явлений: приход к власти Гитлера в Германии определил разные настроения во всей Восточной Европе. Георгий Александрович Острогорский попал в эту волну, у него была еврейская кровь, и он вынужден был искать другое академическое пристанище, которое нашлось в Белграде, где ему предложили кафедру по византоведению. И хотя Острогорский тогда не знал сербского языка, он принял это назначение и в течение, кажется, двух лет прекрасно овладел им.
1934 год заставил и меня уже иными глазами посмотреть на Прагу и на все, что происходило в Чехословакии. Во-первых, я достиг своей цели — был доктором, во-вторых, потерпел крупную неудачу в смысле дальнейшего академического продвижения, и это как бы располагало меня к известному скептицизму, хладнокровию и открывало какую-то перспективу. Я вдруг выпал из того горячечного процесса, которым жил с 1928 года, попав в Кондаковский институт, и теперь, шесть лет спустя, как бы подводил некоторый итог. Я посмотрел на Прагу — и что же я увидел?
Надо заметить, что вся так называемая русская акция в Чехословакии, то есть конкретная финансовая помощь русской молодежи и ученым, все это проходило под знаком неприятия Советского Союза. Президент Масарик не признавал де-юре советскую власть, а так как тысячи, даже десятки тысяч чехов, так называемых легионеров, проделали путь по взбаламученной революцией России, сами принимая участие в антибольшевистской борьбе на Волге, в Сибири, все они были настроены против Советов. Это и явилось предпосылкой к тому, что подобная акция стала возможна. Легионеры прекрасно понимали: Советы не могут стать друзьями славян. Коммунистическая власть в корне отличается от национальных правительств. Поэтому если Россия и нужна в качестве опоры для других славянских государств, то лучше, чтобы она была антибольшевистской. Поэтому в Чехословакии и проводилась соответствующая политика, а коммунисты, в сущности, являлись гонимым меньшинством. Это был фон. Таким он был повсюду. Вся Восточная Европа, как и Чехословакия, была антибольшевистской. В 1933 году, когда я стал читать лекции в Таллинне, я столкнулся с большим давлением Советского Союза на культурную деятельность в Прибалтике. Мои лекции “Пути русской литературы после революции” произвели известное впечатление. Мне звонили, очень прося приехать с лекцией, из Нарвы — Михаил Иванович Соболев, из Юрьева — Владимир Сергеевич Соколов, директор городской гимназии из Печор Борис Константинович Семенов. Но ни одна поездка, ни одна лекция не состоялась: эстонская политическая полиция наложила на них запрет. Сергей Михайлович Шиллинг, мой патрон, хорошо знал начальника полиции Ивана Ивановича Кобана, который знал и меня, так как мы с отцом когда-то целую зиму кололи у них дрова. Сергей Михайлович учился с ним в одной школе, они были в очень хороших отношениях. И он спросил Кобана: “Почему вы не пускаете Андреева?” На что начальник полиции ответил: “Вопрос не во мне, вопрос в Советском Союзе. Если Андреев относится к Советскому Союзу положительно, это неприятно эстонцам. Если отрицательно, еще хуже: дипломатические инстанции заявляют, якобы эстонцы проводят «антисоветскую пропаганду».
Вот почему, разрешив мои лекции в столице, местные власти не могли разрешить их в приграничных районах и в других городах: тем самым как бы подчеркивалось, что лекции не прокоммунистические и потому разрешены. Это прозвучало очень убедительно, но крайне поразило меня — получалось, что Прибалтика уже подпала под советское давление.
Чехословацкая Республика по инициативе французов тоже приняла просоветскую линию. Бенеш ездил в Советский Союз, и там его принимали с распростертыми объятиями. Он вывез оттуда замечательные иконы, которые ему подарили, и чехи де-юре признали советский режим.
Моя неудачная попытка стать преемником Францева продемонстрировала тот же усиливающийся страх официальных кругов перед СССР. И хотя никакого прямого давления с советской стороны еще не было, предполагалось, что могут начать давить. Это было первое изменение климата.
В Германии появление Гитлера, то есть антикоммунистического режима, все больше и больше выявляло просоветские настроения в Праге: СССР, мол, славянская держава! Доходило до абсурда: чехи, например, утверждали, что Сталин — самый великий славянин, который когда-либо существовал! А когда на одном из собраний мой приятель Гаврилов заметил по этому поводу: “Какой же он славянин, у него нет ни капли славянской крови, он грузин!”, нас чуть не побили, так это не понравилось.
Конечно, я не застал первой стадии развития русской акции в Чехословакии, ибо это происходило до моего прибытия в Прагу — с 1921 по 1925 год. Потом эта акция постепенно пошла на убыль. Как раз с 1926—1927 годов возникало много ограничений для приезда новых русских в Чехословакию, и, когда я там появился, шаг за шагом уже шли сокращения масштабов этой гуманитарной помощи.
И те семь лет пражской жизни, которые я здесь описал, протекали под знаком постепенного свертывания подобной акции по всем направлениям. Единственное исключение составлял Семинарий Кондакова, который пользовался еще специальным вниманием президента Масарика.
Предлагаемые вниманию читателей главы из воспоминаний известного русского историка Н. Е. Андреева (1908 — 1982) любезно предоставлены нам в рукописи его семьей. Публикацию предваряет предисловие дочери автора — английского историка Екатерины Андреевой. (Ред.)
Свободное копирование
