Ознакомление с литературой и обдумывание, куда и как повернуть тему, заняло у меня приблизительно месяц-полтора. У меня уже как будто начала намечаться концепция. Я с большим энтузиазмом занялся этим делом и почти набросал черновик, как вдруг меня снова вызвал Евгений Александрович. Он находился в крайне подавленном состоянии и заявил мне: “Знаете, Николай Ефремович, я опять призвал вас по важному вопросу. Предлагаю вам снять вашу кандидатуру на место доцента, которое мы вам предлагали”. Я решил, что Ляцкий сошел с ума, и в полном недоумении спросил: “Евгений Александрович, извините, я не понимаю. Вы же сами полтора месяца назад приглашали меня. Теперь я как раз приготовился к разговору на эту тему. У меня даже имеются наброски, я собирался с вами серьезно побеседовать, а вы вдруг говорите, чтобы я снял свою кандидатуру. Почему, в чем причина?” Ляцкий ответил: “Вы — молодой человек, и в вашем послужном списке должно быть как можно меньше официальных отказов и неудач”. — “Позвольте, при чем тут неудачи и отказы? Ничего не случилось, кажется?” — “Да, но может случиться. Вашу кандидатуру отводит министерство иностранных дел Чехословакии”. — “При чем тут министерство?” — “Вот представьте себе, министерство иностранных дел, узнав о нашей подготовке, заявило, что преемником Францева нельзя назначать доцента из среды русской эмиграции. Нужно назначить советского или чешского ученого, дабы с советской стороны не было нареканий”. Я изумился: “Но это же политическое вмешательство!” — “Да. Чехи, как вы знаете, сделали поворот в политике и даже Советский Союз признали де-юре. Масариковская линия отвергнута. А Бенеш считается реалистом, в связи с этим идет перестройка всего. Если вы не снимете кандидатуру, вас провалят. Это всегда можно сделать: назначат другую комиссию, а комиссия скажет, что вы недостаточно хорошо владеете чешским, что не знаете того, другого и третьего, что у вас отсталые взгляды. Бог знает что придумают…” — “А кто же будет кандидатом?” — “Кандидата нет, придется разукрупнить место. Вы могли бы занимать место Францева полностью, хотя бы и не в качестве еще действительного профессора, а только доцента, то был бы вопрос нескольких лет вашей практики. А чешского кандидата на это место нет, все чешские кандидаты не знают достаточно хорошо ни русского языка, ни русских предметов”.
Я был поражен, это была катастрофа. Торможение моей академической карьеры по политическим причинам мне не удалось преодолеть впоследствии в течение всей остальной жизни. Я не сумел достичь профессорской кафедры, и это всегда объяснялось причинами, лежащими вне академического мира. В 30-е годы это было просто неприятно, позднее, в конце моей академической жизни, такое воспринималось еще болезненнее. Моя жена-англичанка, а позднее и дочь уверяли, что у меня преувеличенно обостренное отношение к этому, что мне следует быть благодарным судьбе: ведь я мог погибнуть в самых ужасных условиях в каком-нибудь советском концентрационном лагере, я же позднее оказался в великолепных условиях английского университета.
Я согласен: они правы! Но с другой стороны, считаю, что, несмотря на все данные, которыми обладал, чтобы в конце концов занимать профессорскую кафедру, я никогда этого так и не достиг, хотя на моих глазах немало посредственностей добились этих званий! Да и сам я устраивал на кафедры разных людей, например Ростислава Владимировича Плетнева в Монреале, меня же никто не устраивал, я был предоставлен самому себе. После этих трех моих пражских профессоров уже никто больше не заботился о том, чтобы я достойным образом продвинулся по академической стезе…
Свободное копирование
