Из русских славистов я должен прежде всего назвать академика, профессора Владимира Андреевича Францева. Он обладал нелегким характером, у него, кажется, была блуждающая почка, что вдруг вызывало его на необоснованные резкости. Он производил впечатление очень собранного и весьма активного академика, каким, по существу, и был. Францев великолепно знал чешский язык. Многие чехи (я это могу засвидетельствовать) даже удивлялись, что он говорит такой изысканной чешской прозой, на какой они уже не умеют говорить. Еще в 90-е годы он как студент-исследователь или, возможно, как доцент был прислан в Прагу и, будучи большим энтузиастом своей профессии и немного зная чешский язык, его усовершенствовал. Тем более что, как поговаривали, Францев был увлечен какой-то чешской девицей или молодой дамой, которая, впрочем, вышла замуж за другого, он же на всю жизнь так и остался холостяком, но чешский язык изучил великолепно. Францев написал несколько весьма основательных работ, широко используя материалы Чешского музея, неопубликованные источники, а кроме того, очень хорошо разобрался в чешском наследии XIX века. Он действительно был большим специалистом (не только для русских, но и для чехов) в области развития чешской литературной науки, в частности славяноведения. В Карловом университете Францев читал несколько разного типа курсов. Я лично не был восхищен им как лектором. Читал он скучновато. И читал все время на двух языках: начинал говорить по-чешски, потом переходил на русский, потом возвращался на чешский, а некоторые мысли повторял по-русски. Все, что он говорил, было очень конкретно и солидно, но он предпочитал не углубляться в материал, это было скорее чисто внешнее скольжение. По-видимому, Францев предполагал, что его студенты, особенно русские, настолько мало знают о Чехии и славяноведении в Чехословакии, что ограничивался более или менее элементарными фактами.
Францев с большой серьезностью относился к своим публикациям, они всегда выявляли большого знатока текстов. Он чуть ли не в деталях знал любую ситуацию, о которой писал, являясь больше исследователем, чем преподавателем. Я сам у него выдвинулся случайно на Грибоедове, потому что он в тот день был как-то более покладист. А когда я читал у него о Хомякове, как мне казалось, интересный доклад, то даже не успел дочитать его до конца: с первых же строк он стал мне возражать. Потом я сообразил, почему. Я допустил определенную ошибку: нужно было начать со ссылки на него (он что-то напечатал о Хомякове), я же решил блеснуть оригинальностью, так и не успев ничего сообщить. Это послужило мне уроком на будущее: я понял, что с Францевым нужно быть осторожным. Ко мне он относился хорошо, считал серьезным студентом, но, хотя я давал ему оттиски своих публикаций, уверен, что он никогда их не читал, ибо как-то раз, встретившись со мной, он случайно заговорил о моей работе, обнаружив полное ее незнание.
В целом В. А. Францев был почтенной фигурой, на лекциях я стал его уважать как очень знающего академика. Мурко был человеком такого же типа. Вообще на факультете имелся целый ряд людей, которые очень хорошо знали свой предмет, но увлекательно излагать его не умели.
Свободное копирование
