Пражские годы - 40

Вернувшись в Прагу, я почувствовал себя уже человеком другого типа: учебный период кончился, теперь следовало перестраиваться на работу. И тут опять возникли сложности. Но прежде, чем говорить о новых своих шагах, я хотел бы перечислить все то, что дал мне Карлов университет, назвать тех, кто способствовал моему образованию. От Карлова университета у меня остались самые светлые воспоминания. Во-первых, я хочу отметить парадоксальное явление: мне никогда не пришлось ничего платить за свое образование, в средней школе я всегда учился на высшие баллы, а так как мои родители были малоимущие люди, я освобождался от платы. Когда я приехал в Прагу, то благодаря договору между Эстонией и Чехословакией меня приняли в Карлов университет без экзаменов и специальных платежей, только за регистрацию меня в качестве студента пришлось заплатить. От платы же за обучение меня все время освобождали, так как я хорошо учился.

Во-вторых, университет отнесся ко мне страшно либерально, поскольку это вообще была крайне либеральная организация. Здесь вовсе не настаивали, например, чтобы все экзамены сдавались на государственном, то есть на чешском языке, но при этом совершенно правильно придерживались другой точки зрения: необходимо, если вы славист, слушать, а может быть, говорить и сдавать экзамены на разных славянских языках. Чехи хорошо понимали, что славяноведение — наука международная, и поэтому сам преподавательский состав на философском факультете Карлова университета в Праге уже указывал на международность дисциплин, связанных со славяноведением. То есть я, например, слушал, когда был еще студентом, лекции по польской литературе по-польски, по сербской литературе ряд лекций шел по-сербски, непременно читался по-болгарски обзорный курс и даже по-украински, хотя профессор Зеленко, будучи преподавателем-украинцем, старался больше читать по-чешски, чтобы привлечь внимание и чешских студентов. Это был очень хороший, широкий подход, который я отмечаю, потому что в целом ряде других университетов, даже позже во французских, например, этой широты подхода уже не существовало.

Что дали мне отдельные университетские курсы или отдельные университетские профессора? Например, философия. Философски они дали мне мало, но, начиная с терминологии, хронологии и определенных методов подхода к вопросу, я все-таки должен признать, что лекции и семинар оказались небесполезными. Благоприятное впечатление производили на меня лекции профессора Крааля, который хорошо читал и вообще был высокоинтеллигентным человеком. Но основы философского образования я получил, во-первых, на лекциях профессора И. Лапшина в Русском народном университете, где он читал введение в философию. Посещение его лекций было очень полезно. Кроме того, я просто в качестве слушателя посещал занятия Философского общества. Это были открытые собрания, участвовать в дискуссиях я не посмел бы, но с интересом слушал, что мне впоследствии очень помогло и, так сказать, лишило страха перед философией.

Филологом я так и не сделался, но слушал лекции и посещал семинар профессора Вейнгарта по введению в славянскую филологию, что дало мне общую ориентацию, но Вейнгарт читал так сухо, не увлекая, что желания сделаться филологом у меня не возникло.

Большое впечатление произвели на меня сугубо ученые лекции профессора Мурко. Он чрезвычайно плохо преподавал свой предмет, его слушатели просто терялись. Курс, который я прослушал в первом триместре, на который меня почему-то записал Теннукест, оказался напрасной тратой времени: я тогда мало что понимал по-чешски и, конечно, не знал других славянских языков. Но на третьем году обучения я уже понимал его курс, а на четвертом появилось совсем другое восприятие лекций, ибо я улавливал все нюансы и интересовался сущностью того, что говорил Мурко. Специалистом по славянскому фольклору я так и не стал, но приобрел уважение к этой научной дисциплине и понял, почему многие ученые так стремились заниматься фольклором. Я же вместо фольклора занялся иконоведением — таков был ответ на понимание того, что подобная дисциплина полезна для слависта.

По русской истории я, конечно, прослушал вдоль и поперек все курсы, которые читались при мне Кизеветтером, специалистом главным образом по XVIII, а отчасти по XIX веку, и вполне тогда усвоил его точку зрения и методы. Но позднее, во время работы над докторской, я от них отошел. У А. Кизеветтера была чрезвычайно либеральная концепция, может быть, не всегда отвечающая духу фактов, которые я узнал уже позднее, когда стал заниматься научным исследованием. Он, например, очень отрицательно относился к Ивану Грозному, и лично к нему, и ко всей его эпохе, не без основания усматривая в ней множество зря пролитой крови и жестокости, которые, как известно, и составляли потом саму суть правления Грозного и суть опричнины.

Но меня в свое время заинтересовала точка зрения Р. Ю. Виппера в его книге “Иван Грозный” (Москва, 1922). Виппер рассматривал эпоху Грозного не только с точки зрения внутренних русских событий, как это было принято в отечественной историографии, а через призму событий, совершившихся в Европе в XVI столетии. Результат получился удивительно интересный и новый. Факты русской истории показались мне вдруг в какой-то мере эхом процессов, происходивших в европейских странах, и шли они, естественно, без всякого “сговора” между Москвой и Западом, просто потому, что такова была ведущая тенденция эпохи.

Это наблюдение Виппера поразило меня. И одновременно я прочел резкую и чрезвычайно, по-моему, несправедливую оценку его работы в рецензии А. А. Кизеветтера в журнале “Современные записки”, где тот резко отрицал значение этой работы Р. Виппера, а позднее, когда я стал углубленно заниматься указанной эпохой, увидел, что рецензент явно был не прав. Это очень поколебало его авторитет в моих глазах. Он представлял собой замечательно разработанную, либеральную традицию истолкования русской истории, и его лекции с этой точки зрения были крайне интересны и важны, давая целостную концепцию развития России. Но мне всегда казалась несправедливой оценка им ряда явлений, в частности в московском периоде отечественной истории, и его чрезмерная суровость в оценке мероприятий правительства, которая иногда представлялась странной. Получалось так, словно бы правительство России вовсе не заботилось об интересах страны.

Любопытно, что позже мне довелось обмениваться мнением с рядом авторитетных специалистов, которые к лекционной манере А. А. Кизеветтера относились отрицательно. Одним из них был Н. П. Толль, вообще считавший Кизеветтера прежде всего кадетским оратором, а уже потом историком.