Я трудился днями и ночами, и чем больше работал, тем меньше знал — такое у меня было ощущение. К тому же в этот момент я испытывал к Ирине Вергун, которая перепечатывала мою диссертацию (таким образом мы познакомились), некие лирические чувства. Но я был так погружен в свои интеллектуальные занятия, что времени на ухаживание у меня не было, мое увлечение носило скорее отвлеченный, нежели конкретный характер. Тем более что Ирина была очень интересной девушкой, у которой имелась масса поклонников.
Накануне главного ригорозума я для контроля вытащил лист, на листе было написано: “Лев Николаевич Толстой”, то есть автор, которого я великолепно знал, специально им занимался, но так и не мог вспомнить ничего, ни одного факта, относящегося к Толстому! Тогда я понял, что нужно остановиться. В этот момент пришла жившая неподалеку Ольга — Олечка Рябикова, дочь покойного генерала, начальника военной разведки русской армии. Мы были в хороших отношениях, даже некоторое время столовались у ее матери. И Олечка как раз пришла и застала меня в диком виде и говорит: “Пойдемте гулять, у вас такой сумасшедший вид, что вы умрете к завтрашнему дню. Плюньте на все и берегите свое здоровье…”
Меня поразили ее слова, которые совпали с содержанием открытки, присланной моим отцом, страшно рассердившей меня, в которой он тоже писал: “Плюнь на все, береги здоровье”. Я тогда считал это неуместным юмором, но позднее вполне понял мудрость его подхода.
Во всех этих экзаменах, треволнениях была лотерея, на все существовала милость Божья: что вас спросят, как спросят… Наступил день ригорозума, стояла чудная погода, а я попал в переплет. Сначала меня спрашивали разные профессора. Францев был болен, он отсутствовал, но были Горак, он был и декан, и председатель экзаменационной комиссии, Ляцкий, профессор чешской истории, и еще один экзаменатор. Они не стали спрашивать все разом, а разбили вопросы, один экзаменуемый шел к одному, другой к другому — было три кандидата, и их разбрасывали между экзаменаторами. В конце концов я попал к Ляцкому, который задал мне несколько вопросов, на которые я отвечал ему по-русски, что было очень приятно. Он сказал: “Не волнуйтесь, у вас все хорошо, и вы, конечно, все прекрасно знаете, вы у меня проходите на «отлично””. Затем я попал к Гораку, который тоже хорошо знал меня и тоже спрашивал меня по-русски. Я даже несколько удивился, но решил, что это он, может быть, просто хотел показать перед комиссией, что хорошо говорит по-русски, а скорее всего, он сделал скидку для меня, поняв, что я очень устал. Он меня спрашивал разное, и я все знал, но на один его вопрос я не сумел ответить и до сих пор не знаю, что он хотел услышать. Он спрашивал меня о ранних польских романтиках, и я эту тему знал, отвечал хорошо. Он упомянул об одной теоретической работе. Я знал, что существует такая статья, которой сам никогда не видел. Я назвал ее и рассказал об основном содержании. Горак сказал: “Да-да, это все хорошо, правильно, а что там еще есть, какая важная мысль?” Я понятия не имел, какая мысль была еще, я рассказал то же самое, только иными словами, и он одобрительно кивнул головой и сказал: “Да-да, все это хорошо, хорошо, а что там еще есть?” Он был несколько разочарован, и позднее я сообразил, в чем дело: по-видимому, когда-то на лекции он это комментировал и подчеркнул, а я на этой лекции отсутствовал.
С чешским историком у меня произошел интересный спор, я знал все, что он спрашивал, и быстро начинал отвечать, а он меня останавливал и задавал новые вопросы. Потом он мне задал такой вопрос: “Скажите, вы занимаетесь Московской Русью?” — “Да”. — “Какое влияние оказали гуситы на казаков?”… А я эту тему хорошо знал случайно, потому что с большим интересом читал специальную работу Ермолинского в “Трудах” одного из археологических съездов. В основу ее был положен совершенно иной тезис. Автор показывал, что никакие гуситы на казаков не влияли, но традиция табора, защищенного обоза как крепости, вокруг которой располагается конница, пришла из степей, бытовала у казаков и, скорее всего, оттуда перешла к гуситам, то есть получилось как раз обратное.
Я сказал, что общепринятая точка зрения именно такова, как считает профессор. Но есть специальная работа Ермолинского (профессор явно этой работы не знал), которая доказывает другое, и я стал ее излагать. Таким образом, у нас получился небольшой, но интересный обмен мнениями, на котором присутствовали Ляцкий и Горак. На этом ригорозум кончился, и нас всех выслали.
Через минут двадцать вышел декан — Горак — и объявил, что я и другие кандидаты экзамен прошли: “Поздравляем вас, паны кандидаты, с получением доктората, а теперь уже официально отправляйтесь в канцелярию университета установить день, когда вам торжественно дадут докторскую степень”.
Свободное копирование
