В конце 1931, а может, в январе 1932 года я сделал первое предварительное открытое сообщение в рамках Института на специальном заседании о проблемах, которые возникли у меня при изучении “дела дьяка Висковатого”. Были приглашены некоторые специалисты: профессор Антоний Васильевич Флоровский, специалист по XVI веку, Евгений Филимонович Максимович и Николай Львович Окунев. Присутствовал и весь актив нашего института. Я читал доклад часа полтора. Я занимался детальной разработкой темы, но пытался определить, что, по-моему, произошло на самом деле и как неверно некоторые весьма авторитетные историки (даже Соловьев) ошибочно истолковали случившееся и, казалось, просто не понимали существа дела. Затем я предложил ряд возможных, чисто гипотетических, выводов, которые могли явиться целями или отдельными точками моего будущего подробного текста. Первым в прениях выступал Антоний Васильевич, который дал формулу, которая мне показалась очень ценной. Он указал на то, что в моем сообщении его восхищает прежде всего смелость мысли: я не порабощен (как часто бывает с начинающими исследователями) мнениями предшественников, но рассматриваю и пересматриваю их, опираясь на свое собственное понимание материала.
Он посчитал это важным, методологически существенным для исследования и, хотя возразил мне по ряду мелочей, которые казались ему еще не доказанными, в целом принял мою концепцию. На эту же тему говорил Николай Львович Окунев, который не касался общих методологических проблем, но сосредоточился на чисто иконописных деталях, в рамках которых я пока что действовал, и подтвердил некоторые мои наблюдения. Это было для меня тоже очень ценно. Наиболее скептичным оказался Евгений Филимонович Максимович, который сказал, что очень хорошо, что я делаю, но что ряд пунктов ему кажется не вполне доказуемым, как, скажем, новгородское влияние в Москве, через Сильвестра, и другие. Я должен был быть очень обрадован этими заявлениями, ибо, по существу, они не опровергали моей концепции, но совершенно естественно добавляли ряд подробностей к тому, что я наметил. Интересно отреагировал Н. П. Толль, который был весьма воодушевлен моим подходом к теме и реакцией ученых коллег на мой доклад. Он подчеркнул, что представляется существенным пересмотр или доработка целого ряда проблем, в частности XVI века, связанных с развитием русского искусства, и что в моей работе он чувствует как бы обещающее начало для такого подхода.
Я не только довел свою диссертацию до победного конца — частично она была напечатана в “Seminarium Condacovianum” (том V), — но и продолжил обзор целого ряда явлений, связанных преимущественно с иконами или фресками XVI века. И хотя мне не удалось завершить весь свой план по московскому периоду, поскольку пришлось покинуть Прагу, тем не менее я поставил и, в сущности, наметил очень важную сторону, до тех пор вовсе не изученную: отражение и движение идей Московской Руси в иконописных памятниках. Отчасти стало понятно, почему XVI век столь богат публицистикой, политическими трактатами, вопросами защиты православия, почему и в области иконописного творчества это тоже чрезвычайно важный этап, ознаменованный целым рядом новых понятий в иконописной практике именно идейного порядка, с иным пониманием целого ряда вещей, которые до XVI века не нашли своего выражения в памятниках русских икон, а теперь стали бытовать и даже расширились. Возник целый ряд новых иконописных направлений.
К сожалению, когда я попал в Англию, то оказался оторванным от наших коллекций, от нашей великолепной библиотеки, которая помогала ориентироваться во всех деталях, и оказалось невозможным вернуться к этой исследовательской линии полностью. Поэтому я развил другие линии, также связанные с Московской Русью, но это линия существенная и правильная, как я думаю теперь, в перспективе, потому что это реальное явление той эпохи.
Свободное копирование
