Критерии оценок

К р и т е р и и   о ц е н о к

 Оценивая полотна, Таванец пользовался весьма странными критериями, чисто эмоционального свойства. Если картина ему понравилась, Таванец прямо-таки с восторгом говорил:

 - Посмотрите, Валерий, какая радостная картина. Радостно смотреть на нее.

 И наоборот, если не нравилась:

 - Злая картина, страшная.

 И показывал «страшное», трясясь, как делают дети.

 Сюрреалистов не любил именно потому, что они рисовали «страшное».

 - Я на многие картины Дали просто смотреть не могу, страшные полотна. Ужас.

 Я пытался использовать другие, обычные критерии оценок: мазок, перспектива, линия, цветовая гамма, игра света, рисунок, колорит...

 Он, как школьник-отличник, свободно в этом разбирался и знал гораздо больше мелких подробностей, но говорил об этом неохотно.

 - Это все ремесло. Это любой из них и знает хорошо, и умеет, как хочет. Во всяком случае должны уметь. Важно не это. Каждый мастер потому и стал знаменит, что может, как задумал. Важно, что он, именно он хочет, что именно задумал, что несет людям своим мастерством.

 - Но вот вы любите немецких экспрессионистов. А у Кирхнера, Эмиля Нольде, или возьмите Шмидт-Ротлуффа, да хоть у Бекмана картины куда более мрачные и страшные, чем у Дали.

 - Нет, Валерий, вы зря экспрессионистов не любите, картины у них более темные, черного цвета много, но они не пугают. Им самим страшно. У них в картинах горе, печаль, тоска, отчаяние...

 Конечно лучше, когда радость, но экспрессионисты остро чувствуют жизнь и говорят, даже кричат об этом.

 Они люди, а сюрреалисты хотят стать машинами.

 - Да у них же, у ваших любимых экспрессионистов, повествовательная живопись, - кричал я, не повышая голоса, - они же вроде русских передвижников, только еще мрачнее...

 - Валерий, ну как же вы...

 (Правда, когда в Москве случилась выставка немецких экспрессионистов в Музее изящных искусств, Таванец сходил туда и вернулся сильно разочарованным.

 Я торжествовал!)

 Можно догадаться, что самым любимым художником у Таванца был Ренуар. Он перелистывал одну репродукцию Ренуара за другой, сигарета в руках дрожит, губы подрагивают, голос запинается:

 - Ну посмотрите, посмотрите, Валерий, вся картина так и дышит радостью...

 - Да у всех лица одинаковые, никакого выражения, одно розовое пятно... Это не лица вообще, а задницы. Женские задницы вместо мужских лиц.

 - Потому что радость! Когда человек радуется, когда ему радостно, неважно, какое у него выражение лица, важно, что излучает радость. Вы меня женской задницей, Валерий, не пугайте, это одна из самых красивых вещей в природе.

 Светится.

 Любая прорисовка, носик, глазки, только испортят картину, погасят эту радость, утилизирует ее. Получится, вот человек, которому радостно, потому что он получил надбавку, а эта девушка радуется, потому что ест мороженое...

 Это будет задница но с глазами, ртом. Ужас!

 Это уже не радость будет, а какая-то мелкая радость по определенному поводу.

 Мы спорили с ним по всему фронту. П. В. даже сделал мне комплимент, что со мной интересно говорить, потому что у меня есть свое мнение по любому поводу и я готов его изобретательно отстаивать (между строк угадывалось и то, что само по себе это мое мнение ничего не стоит, нечем гордиться, мое мнение свидетельствует лишь о моей дремучей некомпетентности. Ничего. Другому я бы такого тона не спустил, но Таванец действительно знал несопоставимо больше.

 Пожалуй, как я не сопротивлялся, но ему удалось сбить меня в двух-трех местах. После десятков яростных стычек я постепенно сдался и нехотя полюбил и Ренуара, и Модильяни).

 В разговоре Таванец иногда подначивал, подкалывал, ловил на противоречии. У него была замечательная без сбоев память, вполне феноменальная. Поймать меня ему удавалось не всегда, я в то время тоже на память не жаловался. Но решил я тоже над Таванцом подшутить. Подловить его. Весь год из памяти не выпускал и искал имя какого-нибудь не слишком известного, третьестепенного художника. Тут, конечно, следовало соблюсти меру. Нельзя, по-моему, спрашивать его о каком-нибудь подмастерье сугубо районного масштаба.

 О художниках второго ряда, известных, хоть и не всемирно великих, я иногда без всякого подвоха спрашивал у П. В. и раньше. Так, однажды от одного художника, побывавшего в загранпоездке не бог весть где, в Румынии, я услышал с похвалой имя Корнелиуса Баба. Спросил у Таванца о нем. Оказалось, П. В. его давно знает, но ставит невысоко, не видит уникальности.

 А мне все же нужна была фигура позаковыристей. И вот, не помню, где, в какой-то статье я вычитал неизвестное мне имя австрийского художника первой половины двадцатого века. А может, я выудил это имя среди сотен других у Эренбурга в его энциклопедии гениев «Люди, годы, жизнь». Не помню.

 Да и самого художника за ненадобностью давно забыл. Рассказываю только суть.

 А для этого надо опять вернуться в квартиру Таванцов. Кровать, телевизор, два скромных стола, простые стулья, ковер в одной из комнат и множество совершенно заурядных книжных шкафов. В каждой комнате по три или по четыре, я не считал.

 А книги только в одном. У меня в комнате общежития при университете книг было вдвое больше. Тут, правда, избранные. Ни одного собрания сочинений. Только труднодоставаемые отдельные тома.

 - Я, - говорил Петр Васильевич, - покупаю только то, что уверен буду перечитывать.

 И однажды, проговорившись, добавил:

 - Только те, которые я хотел бы, чтобы и сын прочитал.

 А во всех остальных шкафах была живопись. Репродукции.

 Страны, века, направления, художники, периоды их творчества. Он практически все деньги изводил на альбомы. И еще ему дарили все те, кто за рубеж ездит. Редко дорогие, скорее дешевые книги скромных издательств. Таванец их тут же раздирал на отдельные картинки и каждую пришпиливал на белый лист стандартного размера. В дешевых изданиях почти всегда картинки печатали с двух сторон, так что одной стороной приходилось жертвовать. П. В. был категорически уверен, что картины на развороте, когда одновременно видны обе, убивает восприятие.

 Я многократно убеждался в правоте Петра Васильевича в тесных музеях. Когда на одной, пусть даже очень большой стене, висят в три ряда десять картин, они, каждая из них, заведомо не смотрятся как шедевры.

 Знаменитая Мона Лиза висит одна, если не в зале, то на стене, Таванец бы одобрил. Кстати, это одна из причин, почему Петр Васильевич, искушенно и глубоко любя живопись, редко посещал музеи и выставки.

 Так вот, скажем, Клоду Моне у Таванца была отведена полка. Сотни репродукций, разложенных строго по темам, по годам, по периодам, были вложены в простейшие обложки из газет, заменяющие папки.

 - Папки картонные занимают много места, отнимают его у живописи...

 Иногда я приходил, а Таванец прямо с порога мне говорил:

 - А пойдемте-ка, Валерий, посмотрим, я приобрел нового Вламинка, вы же его любите.

 И приносил сразу две-три газетные папочки и о каждой картинке читал мне небольшую лекцию. Чаще всего это была биографическая справка. Сколько лет, с кем жил, с кем дружил, насколько сытно ел, нравы и привычки. Но часто это были отдельные острые замечания, вроде:

 - Обратите внимание, Валерий, на этот силуэт.

 Или:

 - Эта картина не напоминает вам рисунок раннего Рембрандта? Вот я специально подложил для сравнения...

 - Эту картину он рисовал быстро, всего за полдня и то сильно пьяный и злой.

 Ну так вот, после этого пояснения я хочу завершить рассказ о моей мистификации. Приехал я, поздоровался, снял куртку, шапку, сел на стул, приготовился чай пить, а сам, сдерживая ехидцу в голосе, спрашиваю Таванца:

 - А как вы, Петр Васильевич, оцениваете работы такого-то этакого-то австрияка?

 - А, - встрепенулся он, - а вы о каком периоде говорите? Раннем, еще до того, как он уехал в Париж учиться? Или когда работал в одной студии с растаким-то? Он тогда много хулиганил, пил, в политику вмешивался. Мне больше всего нравится его поздний период, когда после многочисленных измен, а потом самоубийства его жены Луизы, у него в полотнах появился такой безысходный трагизм, сейчас я принесу, и мы вместе посмотрим.

 И приносит все три аккуратно подобранные папочки.