Татьяна Павловна

Т а т ь я н а   П а в л о в н а

 Это я одну главку о моей группе прерываю, вклиниваю в нее инородную, совсем другую. Хозяин – барин.

 Константиновский жил в огромных размеров доме с родителями.

 С отцом Александром Владимировичем и мамой Татьяной Павловной. Еще с ними жила Володькина бабушка, мама его отца, то ли сумасшедшая, то ли выжившая из ума. Если есть разница. На бабку эту никто внимания не обращал, она отдельно ела, домашней работы не выполняла, так слонялась по большому участку, если дождя не было, целыми днями. Но ходила правильно, не под себя и вокруг, а в туалет.

 И иногда орала сыну:

 - Сашка, гони ты эту калеку безрукую к чертовой матери и женись на врачихе.

 Дело в том, что у Володиной мамы, Татьяны Павловны, одной, правой руки не было от самого плеча, одна маленькая культя.

 А у отца, Александра Васильевича, тяжелого, почти двухметрового гиганта, не было ноги от самого от этого, ну в общем, с самого верха. Они и познакомились в военном госпитале.

 Конечно, надо сказать об Александре Васильевиче. Он был как бы хозяином в доме, это и был его дом, но на самом деле совсем не он был хозяином. Давно уже он умер.

 Был Володькин отец куда больше самого Володи, ну просто громадным, чуть-чуть напоминал мне безногого лагерного баптиста Голышева, тоже, между прочим, не маленького, но этому по плечо.

 Ему, как заслуженному инвалиду войны, была от государства положена машина. Но он в «Запорожец» не влазил. Дали «Москвич». Иногда я приезжал, а он веселый, песни поет, балагурит. А то наоборот, ходит насурмленый как сыч.

 - Это просто, - объяснил мне Володя, - если деньги на сберкнижку положил, песни поет, все ему в радость. А если пришлось с книжки деньги снимать, до завтрашнего утра лучше к нему не подходить.

 Наладился он с нами, когда приезжаем, в карты играть. Играем, играем и вдруг:

 - Все! Ничего не вижу, ничего не слышу, посисиню и баиньки.

 Это «посисиню» мы до сих пор иногда говорим. Два метра мужик.

 Хороший был человек. Без всяких кавычек.

 И был у них сосед, часто заскакивал. Мне кажется, он без памяти влюблен был в Татьяну Павловну. Наоборот, по сравнению с Александром Васильевичем, небольшого роста и, не могу слова подобрать, щукаристого вида и озорного поведения человек.

 Пожизненный балагур.

 Я как раз себе бороденку отпустил, он только увидел:

 - На Карлу Марксу хочешь быть похож?

 Так сказал, без зла, что на уме, то и говорит, без умысла. А я не могу, сразу оборотку:

 - А вы бороденку бреете, на Мао Цзэдуна хотите походить?

 Он аж отскочил несколько и потом обходил меня на метр.

 А Татьяня Павловна... Она жива еще.

 Самая лучшая женщина, кого я в жизни встречал.

 А как же Люся? Так и она так думает. А сравнение неуместно. Для меня Люся не только женщина, но и моя жена, мать моих детей. Моя любимая женщина, как ее с другими сравнивать.

 Уместней Татьяну Павловну с мамой Люси Ниной Никитичной сравнить, но я удержусь.

 Как доказать? Думаю, невозможно.

 Мы в школе сочинения писали: «Образ русской женщины». По Некрасову. Но и Татьяна Ларина была, и Наташа Ростова, Уля Громова, Любовь Шевцова. Сейчас нынешние школьники еще, быть может, про Настасью Филипповну.

 Однако ж это все идеализации.

 Такой был штамп: Некрасов воспевает образ русской женщины. То есть не правду говорит, а воспевает. Мне бы хотелось именно воспеть Татьяну Павловну, потому что если так просто писать, то трудно понять, что же удивительного.

 Не умею воспевать, циничен больно, просто скажу. Выражу любовь и уважение.

 У Татьяны Павловны не было никакого комплекса однорукости. Никакой обиды на жизнь, на судьбу, никакой жеманности. Она была весела и шутлива, даже по-девичьи кокетлива, добра и гостеприимна, как воспеваемая русская женщина.

 Не похожа на тех, кто реально есть.

 Она была такой, какой русские женщины должны быть.

 Доброй, понятливой, легкой на похвалы и словесные ласки, не обидчивой, никогда не считающей, кому больше досталось, другим лучшие куски, себе самую трудную работу. И никогда Господа не гневила, не жаловалась.

 Тут надо уточнить. Она могла и пожаловаться, мне жаловалась, но как родному, не чтобы наказать кого-то даже мысленно, а так, поплакаться, душу отвести и снова быть готовой к суровости жизни.

 И ей можно было пожаловаться и получить сочувствие полной мерой. Она могла, не меняя тона, по-простецки сказать с милой улыбкой:

 - Валер, так я тоже могла бы... Да куда мне с одной-то рукой.

 Воду она брала из колодца, у них же во дворе. Ведро на сруб, здоровой рукой ворот крутит, когда полное ведро подъехало, культей придерживает ворот, сама единственной рукой ведро подхватывает, снимает, в пустое наливает, свободной культей придерживает. Одна минута на все.

 - Татьяна Павловна, давайте я.

 - Помочь что ли хочешь убогой? Иди, иди, Валера, без тебя обойдусь. У меня нет времени придуряться калекой. Мне надеяться не на кого. Я все сама должна делать. Ты уедешь, кто мне будет ворот крутить?

 И зимой, все обледенело.

 Мы тогда очень любили сыр «Латвийский». Он не во всех магазинах продавался, а в моем любимом магазине «Сыр». Меня всегда вежливо предупреждали:

 - Сыр с душком, на любителя.

 Я оправдывался:

 - Я как раз такой любитель.

 Нам потом объяснили, что любить этот сыр – показатель хорошего вкуса. Это был именной сыр знаменитейшего сырозаводчика Бродского. И именовался он при нем «сыр Бродского». Ну а когда тот сгинул, то очень изобретательно переименовали, обратите внимание.

 Но душок... Когда мы целой толпой ехали в Загорянку, соседи по вагону через полчаса начинали озираться:

 - Кто?...

 Нас это веселило.

 Сыр по вкусу всем нравился. А когда привозили, нас еще на пороге отлавливала Татьяна Павловна:

 - Опять с этой дрянью вонючей приехали? Не пущу. В дом не заносите, у меня молоко скиснет.

 ЛАРИСА. И была в нашей группе единственная девушка. Лариса Верба. Фамилия украинская. Редкого вида девушка. Не то, чтобы такая ослепительная красавица, но мало на кого похожа. Худенькая, прозрачная, с тонким одухотворенным личиком. Лицом, конечно, но немножко все-таки и личиком. Волосики не густые, светлые и прямые, как у комсомолок ранних тридцатых. Большие глаза. Внимательные, но не к тому, что вокруг, а к чему-то, что за пределом. В общем, поэтического вида.

 И очень скоро красивый парень Володя Константиновский и поэтическая девушка Лариса стали женихом и невестой, а потом и мужем и женой. И уже на будущий год, то есть в 66 году, и них появился сын – Илюша.

 Господи, Илюшке уже сорок. Сколько же мне?

 Тут я обязан писать осторожно, чтобы не нарушить хрупкую деликатность.

 Во-первых, может и не хорошо об этом писать, в смысле именно не деликатно, но ничего плохого, обидного или оскорбительного я и в помине не имею ввиду, а о том, что у меня изъян на месте органа деликатности, я уже предупреждал.

 Второй раз в жизни я видел, как резко, заметно меняется девушка сразу же после начала супружеской жизни.

 Первый раз на комбинате у Эпштейна со мной в одном цехе работала изумительно худая, костлявая девушка. Невозможно поверить, но и фамилия у нее была Костикова. Рост большой, и там наверху костистый череп, длинная тощая шея, как у кури ощипанной, и оттуда же сверху свисают кости рук. Ниже вдоль скелетона болтается кофточка, юбка, из-под которой торчат два длинных костыля. Суповой набор, а не девушка.

 В колхоз или на пляж нас на открытых машинах возили, на грузовиках, она влезть не могла, ее за руки, за ноги мужики раскачивали и в кузов забрасывали. Грохоту было.

 А потом, я опять не угадал, она вышла замуж. И мгновенно килограммов на сорок-пятьдесят поправилась. Взяла свадебный отпуск и через два месяца вплыла облаком, я ее не узнал. Правда, не только я. Она была уже беременна малым сроком, у других не видно.

 Вот и Лариса. Как-то моментально исчезла ее поэтическая прозрачность. Румянец, здоровый румянец, губы потемнели, приобрели натуральный цвет, и, главное, тело само появилось и обрисовалось. И грудь, и ниже. Популярных женских размеров.

 Потом через несколько лет совершенно счастливой жизни Володька ушел к другой. При этом стал как-то придурошно хохотать вместо ответов.

 - Родос, скажи, ты сам-то когда-нибудь любил? По-настоящему любил?

 Я принял Ларискину сторону и больше с Володей практически не общался.

 Она была как неживая. Заторможенная. Долго. Года два. Потом мужик с ее работы предложил ей выйти за него замуж. Я не буду называть его имя, он достаточно известный. Она согласилась, пошла за него, родила ему еще одного парня – Ваню.

 Илюшу они усыновили.

 Можно сказать, они счастливы.

 Володю уже потом, из его второй семьи, где он был счастлив, выгнали.

 Он свихнулся. С диагнозом. Стал огромным, как его отец.

 Живет теперь в Загорянке с Татьяной Павловной. Работать не может, полный инвалид. Не вполне самостоятельный.

 Но церковные службы не пропускает.

 Татьяна Павловна весь остаток жизни посвятила ему.

 Есть такой логический афоризм: после этого не значит поэтому.

 Конечно, не значит, а то мне с судьбой не расплатиться.

 После того как я уехал, эмигрировал четверо близких мне людей попали в сумасшедший дом. Константиновского я в последний раз видел в семьдесят пятом году, не позже. Я ни при чем – алиби.

 И три моих ученика. Семнадцать лет подряд я преподавал на многих факультетах, тысячи студентов могут сказать, были моими учениками. И я так могу сказать. Но я говорю о близких, любимых, кого я знал по имени и фамилии, с кем многократно общался, чьими работами руководил.

 Двое из них выправились. Выправились настолько, что защитили докторские диссертации. Но один ушел далеко. Дорогу обратно не нашел. Инвалид высокой категории. Каждый год по полгода в сумасшедшем доме.

 А он и в Яндексе есть, и стихи его есть, и статья с моим эпиграфом, и моя память его не отпускает.