Моя группа

М о я   г р у п п а

 Сидим мы с Валерием Сергеевичем Меськовым на бэкярде (заднем дворике) моего дома, два старика, он заметно помоложе, зато уже, в отличие от меня, многократно дедушка, мирно беседуем, вспоминаем молодость.

 - Валерий Борисович[1], о чем ты таком говоришь? Какая к черту группа? Не было у нас никакой группы. Это все твои фантазии. Был ты и было несколько твоих друзей вокруг тебя, а группы, такой, как ты думаешь, никогда не было.

 Самое забавное, что мне почти в тех же словах еще два человека из нашей группы то же самое говорили.

 150 – цифра небольшая, но народу довольно много. Японцы, африканцы, ребята и девушки из своих среднеазиатских республик, остается человек сто.

 Я напряженно всматривался в лица, кто из них будет моим другом? Кто врагом? Есть ли симпатичные девушки?

 Если не большинство, то многие держали себя гоголем, грудь колесом, корчили из себя скрытых или непризнанных пока гениев. Поговорил с некоторыми такими – нет, не тянут.

 Но не может же быть, чтобы вообще никого.

 Должны быть умные, должны быть будущие светила, кто-то подходит мне в друзья. Все тот же Саша Н. учил меня: не торопись – месяц пройдет и разберутся курочки к курочкам, петушки к петушкам. Но лично-то я не хотел попадать ни к курочкам, ни, тем более, к петухам.

 И вправду, к первым семинарам многое прояснилось. Когда на первом в жизни семинаре начали вставать ребята, те, что прямо после школы, и стали бойко отвечать, с планом и цитатами, я почувствовал себя неуютно, я даже еще и не собирался заниматься. Ждал, что добрый дядя подойдет и скажет: пора!

Но каких-то знакомых я уже приобрел.

Логики начинали специализацию на втором курсе, на год раньше, чем все другие. Не мудрено. Предметы самые сложные, у нас, гуманитариев, почти сплошная математика, ну, около математика, формулы, доказательства, исчисления. С историей КПСС не сравнить.

 К моему изумлению, пришло специализироваться по логике тридцать человек, а старшие мне обещали, что не более пяти. И все же, тридцать не сто пятьдесят, разобраться легче. Но стали разбегаться. Уже после первых двух недель человек пять ушли. К первой же сессии почти только свои постоянные и остались.

 Саша ПЕТРОВ. Самые, самые молодые студенты моего курса были 1965 – 17 = 1948 года рождения, условно говоря, на восемь лет моложе меня. Это в лагере я был самым молодым политзаключенным, ну да мне и 17 полных не исполнилось, когда меня впервые арестовали.

 Однако таких семнадцатилетних было совсем немного. Лучших из них, особенно москвичей, ссылали на вечернее, как я сказал.

 А половина всех поступивших, а то и больше, приходилась на стажников и тех, кто после армии, ребята сорок второго – сорок пятого годов рождения. Я входил в треть наиболее старых, пожилых. Вот уж нечем гордиться.

 Однако были ребята и постарше меня.

 Я по этапам, тюрьмам, лагерям. Где они были, что так припозднились поступать в МГУ? У нескольких человек уже было высшее образование, одни это обстоятельство скрывали, другие им хвастались. Не заметил, чтобы им это помогало.

 Многие старики учились трудно, перебиваясь с тройки на другую тройку, часто заваливали и не с первого раза пересдавали. Хотя, конечно, и это не закон. Единственный на курсе ленинский стипендиат Дима Силичев сдавал все только на «отл», а был на три года старше меня.

 Вот и Саша Петров, единственный логик, который был старше меня, был 1937 года (уже ему под самые 70...). Хотя мы с ним были достаточно близки, спрашивать его мне было неловко, где он раньше был, где его носило?

 Ну хорошо бы, чтобы сильно амбициозен, но не было возможности.

 Но он вовсе не выглядел глядящим в вожди. Он был молчалив, скромен, везде держался позади, за спинами и, в отличие от большинства других стариков, не был, да так и не стал членом КПСС.

 Учился он, как и многие старые, неважно. Если не считать логических дисциплин, четверки доставались ему редко. Он еще только к столу экзаменатора подходил, только дрожащей рукой билет тянул, только отвечать начинал, как доцент уже видел, что он и тройке будет счастлив.

 А оценки в наборе, раз «уд» хватит, зачем больше давать? Часто, почти в каждой сессии хоть один предмет Саша заваливал.

 Тут я, пожалуй, расскажу одну историю.

 Сначала мы, нас было тогда семеро, боролись за независимость, и нас ото всех отсоединили и дали нам отдельное расписание. И тут мы начали гореть. Как раз соединили пары, и у нас то ли один, а с ужасом думаю, возможно и два раза в неделю были четырехчасовые семинары по ИЗФ (зарубежке). Приходит доцент, начинает нас по очереди всех по кругу спрашивать, а кто-нибудь еще и не пришел, заболел, и наших совокупных знаний, беканий, меканий хватает едва на полчаса. Из четырех. Доцент переносит занятие по причине неготовности группы. Ему тоже еще раз приезжать, едва ли он нас за это полюбит.

 А у нас раз за разом подряд все семинары срываются, времени никакого ни на что нет, надо что-то делать.

 Собрал я группу (мне кажется, что именно тогда группа и возникла, в том смысле, что я до сих пор так считаю и в этом уверен):

 - Ребята! Так больше продолжаться не может. Надо спасаться, защищаться. Нужна круговая оборона. Иначе нас раздавят.

 И вот что я предложил, что и было после долгих, но конструктивных обсуждений и улучшений принято.

 1. К каждому семинару нам дают вопросы. Скажем, три вопроса на семинарское занятие. Четырехчасовой семинар – шесть вопросов. Распределяемся по два человека на вопрос. Один докладчик не менее получаса, второй содокладчик не менее двадцати минут. Вопросы можно выбирать добровольно, однако если нет добровольцев, то по очереди в принудительном порядке.

 Хоть пойте, хоть танцуйте, но не меньше заданного времени. Остальные на стреме, слушаем, если хоть что-нибудь знаешь, руку вверх и добавляешь. Держимся, защищаемся, на его вопросы отвечаем все разом.

 2. К экзамену готовим шпоры. По две на каждый билет. Пользоваться ими не хочешь, получи орден, но писать обязан. Скажем, тридцать билетов, в каждом по два вопроса – 60. Нас семеро, каждый готовит по девять, а лучше десять вопросов.

 3. Идем в деканат сдаваться (ну это мы всегда вдвоем с Валеркой Меськовым ходили), просим их изыскать способ снова нас с другой группой воссоединить, лучше всего с зарубежниками (они кроме нас самые умные).

 Через полгода мечта наша сбылась, у нас стало общее с зарубежкой расписание, и жизнь потекла дальше несопоставимо более легкая. В связи с этим пункт первый нашего защитного плана сам по себе отпал. Хотя эти полгода мы стояли насмерть.

 Только доцент зайдет, не успеет сесть, бумажки разложить, вопрос первый назвать, уже две руки. Не совру, доценты изумлялись.

 Начинает один говорить, ему по ходу еще сами же и вопросы задают, интересуются якобы, и сами же ответы предлагают.

 Не успеет первый сесть, второй уже с поднятой рукой. Опять преподаватель в недоумении.

 Семинар, четырехчасовый семинар кончается, мы еще руки тянем, добавить стремимся.

 На деканате, а потом в парткоме сначала один наш доцент, а к нему и другие с энтузиазмом подсоединились, рапортовал, что в жизни не встречал такой подготовленной группы, не дают ему и пяти минут семинар завершить, итоги подвести. Вплоть до:

 - Нельзя ли эту выдающуюся группу как-то отметить и отличить. Как это у Маяковского: «А если в партию сгрудились малые, сдайся враг – деканат, замри и дай нам всем повышенную стипендию».

 Вот теперь настало время и к Саше Петрову вернуться, и ко второму пункту нашего плана.

 Какая-то часть семинарских вопросов выпадала по жребию и Саше. Мы, помнится, никогда вслух не озвучивали, но старались его подстраховать. Умен ли он был, хорошо ли знал-понимал – не важно. Может, по причине врожденной скромности болтуном, краснобаем он никак не был. И как бы он ни бекал свой доклад , как бы ни затягивал, более чем на пятнадцать минут его не хватало. Мы ему и вопросы с места, мы ему и ответы, и встречные варианты, он аж иногда обижается, будто мы его своими силами утопить хотим.

 И эта его молчаливость особенно сказывалась на экзаменах.

 Тысячи людей мне с легкостью напомнят, кто это сказал, что хороший стих должен иметь три смысловых эмоциональных гвоздя, на которые натягивается ткань стихотворного повествования. И я настаивал, чтобы в каждой шпоре были явно выделены три опорных пункта. Текст часто аморфный, что автор говорит, сказать хочет, ему самому не ясно, но ты шпору готовишь – изволь выделить три, ровно три, больше не нужно, больше сам доцент не знает, главных точки.

 Что касается ткани повествования, то вот они мы. Ткачи. Все краснобаи, златоусты, каждый спец по словесным кружевам и ажурам, да и шпора у каждого. Шпор не одна, а две, в них в сумме не три, а иногда и до шести главных, ключевых моментов отыскано – работай, ударная текстильная фабрика словес.

 Каждый, да не каждый. Саша как раз с этим опять отставал. Сдавали мы предмет, подряд с «отл» отскакивали. Ждем Сашу. Я, например, любил в первой пятерке заходить, когда у доцента весь запас отметок, в том числе и пятерок, еще не начат, а Петров предпочитал одним из последних, когда преподаватель устанет и ему станет несколько все равно.

 Вышел понурый Саша, еле-еле на тройку наскреблось. И хотя человек он был не злобный, не агрессивный, прямо-таки набросился на нас.

 - Кто такие шпоры писал? Я ему прочитал все эти три пункта из одной шпоры, потом три из другой, три минуты прошло. Препод спрашивает в недоумении: «И это все?». А там ничего больше нет. Какая ткань повествования? Мяска нет, одни косточки.

 (Не помню кто. Может и я. Я предпочитал короткие, внятные, переписал в листок и натягиваешь мысленно ткань повествования. У самого Саши шпоры были самые длинные, не шпоры, а тезисы. Не всегда даже и краткие. На экзамене читаешь их читаешь, почерк чужой разбираешь, а я и свой не всегда понимаю, сам как можешь из них суть выгребаешь, лучше бы уж прямо из учебника...)

 А вот где Саша был хорош – буквально лучше всех – это на семинаре у Зиновьева. Я старался, но у меня шило, я больше получаса подряд задачки решать не могу себя заставить. Что решилось – хорошо, что нет – Саша решит. Он решал все. Тут не только специальный талант, тут влюбленность нужна, терпение.

 Как-то у Черча дошли до задания: погрузить черчевскую аксиоматическую систему в систему с единственной аксиомой Нико. В обратную сторону я сделал. Тоже, между прочим, намучился. А туда даже не озаботился. И был уверен, что никто даже не попробует. Саша сделал. Все!

 Некоторые из его теорем содержали по сто шагов, а самая длинная двести восемьдесят. Половина общей тетради.

 Конечно, и к сожалению, никто не захотел Сашу взять в аспирантуру. С большим трудом он был втиснут в какую-то социологическую группу, что-то считать. Я раза три предпринимал какие-то усилия вытащить его куда-то в логику, но что я мог, по разу, но два наезжал в Москву из Томска, да и он не верил, что возможно.

 И наши отношения к концу семидесятых просто перестали существовать. На Яндексе его нет.

 Володя П. Евреев в нашей группе было двое, я и вот Володя с фамилией, похожей на мою. В армии он дослужился со сержанта и не только гордился, но прямо полагал, что это показатель его несомненных достоинств.

 Достоинства действительно были. Он был сдержан, старателен, целеустремлен, начитан, книгу Ильфа и Петрова знал чуть ли не наизусть и цитировал не как мы все остальные, забойными остротами, а по полстраницы подряд.

 Некоторое время мне казалось, что он и есть мой самый лучший на факультете друг, альтернативный лидер группы. Однако не долго.

 Была у него безобразная манера: в любом месте, в любой ситуации он непрерывно накручивал на палец локон волос. Иные затылок чешут или переносицу, шмыгают носом, но все-таки иногда, не все время, а он накручивал беспрерывно. Если бы это хоть напоминало девушку, наверчивающую свой локон на палец перед зеркалом. А то ведь более всего это напоминало длинные, завитые пейсы хасида.

 В самой деликатной форме, на которую я способен, я спросил его об этой несимпатичной привычке. Он ответил, что и родители его за это ругают, он и стричься старается покороче, ничего не помогает.

 В Яндексе много о нем, есть и фотография. Совсем короткие волосы, почти налысо.

 Не знаю уж, что он теперь взамен себе крутит.

 Он вообще-то был откровенным парнем. Первые два года мы много спорили о поэзии, мне нравился тогда Вознесенский, а он его на дух не принимал и только критиковал. И вдруг! На третьем курсе он вдруг полюбил Вознесенского и стал кусками цитировать его стихи.

 Я изумился.

 - П-с, - говорю, у меня после Симферополя еще привычка, большинство знакомых и друзей называю по фамилии. Не всех, но многих, - ты же Вознесенского не любишь, мы сколько с тобой спорили, и ты его определенно и осознанно не любишь.

 - Видишь ли, когда я спорил с тобой, то я его действительно не любил, но оказалось, что Сан Саныч Зиновьев его тоже любит...

 - Так ты, значит, любишь кого или ты не любишь его не сам по себе, а потому, нравится ли он или нет Зиновьеву?

 - Есть за мной такой грех.

 И мне как-то сразу стало скучно. Я не только перестал с ним дружить, я перестал с ним здороваться.

 Правильный, но какой-то вторичный.

 Даже не вторичный, те все же светят, хотя и отраженным светом.

 Володя П. вообще третичный, не дающий света человек.

 Потом мне горестно на него Таванец жаловался.

 Оказывается, и Володю П. Смирновы приводили к Петру Васильевичу знакомиться. И он ходил в гости, пока Таванца на пенсию не отправили, тогда сразу перестал. Что ж с ним дружить, если он не начальник?

 Ныне П. и доктор наук, защитился на переводах светил, и, более того, в узких кругах большой начальник. Однако больше мне категорически не хочется о нем писать и даже вспоминать.

 Однако добавлю, те, кто возражает мне и говорит, что это только мечты мои, никакой группы у нас никогда, с самого начала не было во-первых же словах ссылаются для убедительности именно на этого Володю П.

 - Он, что ли, член нашей группы? Да ты что, смеешься?

 Не смеюсь, но есть у меня, бывает нередко некоего рода слепота в отношениях. Что есть, не вижу, а чего нет, додумываю.

 Желаемое принимаю за действительное.

 Володя КОНСТАНТИНОВСКИЙ. Физиономист из меня никакой. Когда я впервые увидел Володю, моментально отмел его из числа возможных друзей. Приговор этот, как всегда у меня, был отнюдь не окончательный, но не могу избавиться от манеры, я моментально то, что вижу, с чем сталкиваюсь, должен куда-то отнести, к какому-то разряду, сделать какой-то вывод. И машину, и еду, и вот – человека. Иначе я его как бы и не запомню вообще. И второе, мой первоначальный вывод отнюдь не значит, что отброшенный мной человек мне не понравился. Просто не пара. Мне не жалко, не обидно, но пусть я – свинья. Вижу: краса и гордость местного пруда, раскрасавец гусь. Нет, сам себе думаю, гусь свинье не товарищ.

 Как раз Володя мне понравился. Или я не помню совсем.

 Высокий, с развернутыми плечами, с плакатной улыбкой, с киношной манерой лукаво смотреть и в разговоре чуть-чуть подтрунивать. И в костюме.

 У меня тоже был костюм. На свадьбу купил. Серый, в двойную, не выглядящую дешевой клеточку, единственный вообще, если не считать того, что мне к шести годам дедушка пошил, первый в жизни. Что же я его каждый день таскать буду? Когда еще у меня следующий появится.

 Вообще редко кто из парней моего курса ходил в костюмах. Да и костюмы эти были из дешевых, как на покойниках, и только дежурного серого цвета.

 А у Володи, ты что!..

 Костюм на заказ пошит был, черный, но не такой, как у братков или официантов, а в мелкий, но даже издалека заметный рубчик, и сам на ходу хоть и черный, а отливает благородной сединой, сталью, дороговизной, богатством.

 К тому же он в общежитии не жил, москвич.

 В общем, посмотрел я на него и подумал, или даже не подумал, просто посмотрел и сразу решил, что гусь свинье не товарищ.

 И только он может или не может подтвердить, но еще на первом помнится курсе, еще до специализации подошел он ко мне и говорит:

 - А поехали ко мне в гости.

 Пишу и аж заболел. Правда ли на первом курсе? Правда ли еще до специализации? А даже если после, почему ко мне, что он в башке имел, когда приглашал именно меня? Что же он во мне издалека разглядел? Вдруг на старости лет, жуть как захотелось узнать.

 Оказалось, он вовсе не в Москве жил, а в Загорянке, электричкой от Ярославского вокзала сколько-то минут. Он мне подробно дорогу обсказал, и я поехал. По дороге на каждом столбе висят какие-то необязательные глупости «Миру – мир», «Слава КПСС», Наша цель – коммунизм», как на руке татуировка «Вася!». Чтобы не забыть утром.

 Иду по пыльной немощеной улице. Навстречу деревенский парень идет, топориком помахивает, в резиновых сапогах, штанины и рукава клетчатой рубахи закатаны. Улыбка знакомая, правда, без всякого лукавства, образцовая улыбка, так должен улыбаться русский безгрешный человек.

 Володя!

 Хорошо, что я костюм не надел. Все ж таки в гости ехал.

 У Володи было несколько мелких книжных блатов. И он иногда и мне доставал кое-какие книжки. Книжные магазины были полны какой-то патриотической словесной блевотиной, а хоть что-нибудь сносное – вообще дефицит. Как-то он принес тонюсенькую книжку:

 - На, Родос, это я тебе в подарок принес, не знаю такого, но мне было дадено как нечто исключительно ценное.

 И протягивает мне нечто вожделенное, не мечтаю вспомнить, стараюсь придумать аналог. Парни? Бодлер? Верлен? И я стал его не только благодарить (книжки были дешевы, копейки, достать было невозможно), но и в самых сильных и витиеватых выражениях восторгаться и этим поэтом, и Володей, его добротой и щедростью. И по мере моих распохвал Володя все тяжелее задумывался и наконец сказал:

 - Может, оставь мне, Родос, книжку на пару дней, сам хочу посмотреть-почитать, что это ты так хвалишь.

 Надо ли добавлять, что этой книжки я больше не видел. Потому и не помню.

 И это не о Константиновском. Это обо мне. Со мной же такое как минимум десять раз в жизни случалось. Подарили что-то особенно ценное, именно об этом ты и мечтал, скромно с достоинством кивни, скромно поблагодари и убери подальше и нечего лезгинку от радости отплясывать. Как это поэт Ницше сформулировал: «Большие одолжения вызывают не чувство благодарности, а желание мстить». Уж не знаю какое имеет отношение эта красивая фраза к тому, что я говорю.

 Оказалось, что Володька по дому, по-деревенскому, все работы сам мог сделать. Дров нарубить, гвоздей набить, забор, ворота поправить, огород полить, в порядок привести, за индюками убрать, индюков они держали.

 Я его вовсе не таким, я его городским, я его маменькиным сынком представлял.