Вопросы

В о п р о с ы

Потом мы еще много и часто встречались с Войшвилло, и постепенно я полюбил его. Некто распространял про него слухи, что он дурак, тупица. Но я точно знаю, он не был дураком. Неверно будет сказать, что старание, терпение заменяли ему ум. Нет. Он был определенно умным человеком. Даже остро умным, но не быстро умным. Е. К. относился к породе тугодумов. В споре, даже сугубо логическом, для него профессиональном, он проигрывал быстроговорящим и соображающим фейерверкерам. Но потом, как Ботвинник, после домашнего анализа отложенной партии, он находил своего соперника и обидчика, закрывался с ним в аудитории и за час-другой пункт за пунктом разделывал болтуна и этим походил... ну да, конечно, - на бульдога.

 Войшвилло запомнил меня. И буквально на следующей сессии, на простеньком зачете спросил:

 - Законы природы выполняются всегда, везде, вне зависимости от обстоятельств с необходимостью, неотвратимо. Классики марксизма утверждают, что социальные законы обладают не меньшей неотвратимостью. Получается, что наступление коммунизма столь же неотвратимо, как и следствие любого закона электродинамики.

 Это было нечестно. Я всего лишь первокурсник. Модальности, все эти «случайно», «возможно», «необходимо», «хотелось бы»... мы еще не изучали.

 И вообще, что за провокационные вопросы уже сидевшему человеку...

 Я не обгадился. Или все же обгадился, но где-то глубоко внутри себя. Как и все люди, я не люблю вопросов, правдивые ответы на которые, понижают твой рейтинг и вынуждают врать, изворачиваться. Я вообще врать не люблю, один из моих любимых афоризмов:

 - Правду говорить легко и приятно.

 Я знаю, что это называется простодушием или просто глупостью, но врать не люблю. Когда меня вынуждают врать, я чувствую наступление прохиндеизма и ненавижу вымогателя лжи. Что делать? Спросить у Чернышевского!

 С одной стороны, я полагал, что Е. К. не хочет завалить меня, а поступает, как иногда делают математики, задавая на авось умненьким новичкам классические неразрешенные проблемы. А вдруг салажонок, на знающий запретов, устами младенца выскажет святую долгожданную истину.

 Но ведь это у математиков.

 А у нас, гуманитариев, господствует махровый мраксизм, публичное сомнение в котором, карается годами лагерей. Я туда больше не хотел. Итак. Или опять в лагерь, прощай университет, или пускаться во все паскудства, прощай совесть...

 Я был жалок, блеял что-то едва ли не про космическое вторжение и от страха нащупал-таки недостаточную для жизни соломинку.

 - Никто, включая идеологов марксизма, не может утверждать, что опасность ядерной мировой войны исчезла. А в огне атомной войны естественнонаучные законы полностью сохраняются и выполняются, а социальные законы сгорают...

 Казимирыч долго испытующе смотрел на меня.

 На меня было жалко смотреть.

 - Ну хорошо, зачет.

 Гораздо позже, на старших курсах, а может я уже был в аспирантуре, Казимирыч поймал меня и увел в кабинет заведующего кафедрой, усадил, а это редко бывало, обычно разговоры на кафедре ведутся стоя, и задал свой очередной вопрос в лоб. Я не могу припомнить и десятой части тех прямых вопросов, которые он мне задавал. Честное слово, хочется сказать и думать, что он делал так потому, что испытывал ко мне, именно ко мне некое доверие. Но скорее это характеризует не теплоту наших отношений, а лично его. Затворник, трудоголик, он был вынужден иногда задавать вопросы, помогающие ему лучше соотнестись с реальностью, не очень-то руководствуясь деликатностью.

 - Валерий, вы ведь читали Гегеля? Вы его хорошо понимаете?

 Это был не наш предмет, завалить меня по ответу он не мог. Но что сказать?

 Хорошо, по-моему, знал и понимал Гегеля Ильенков, Лекторский, умница и многознайка Швырев и еще тот же самый светлой памяти Дмитрий Иванович.

 У нас на курсе был некий Гера, не светлого ума человек, который просто рехнулся на Гегеле. Мы с другом Валеркой Меськовым специально ходили в его группу, когда там были занятия по Гегелю. Кайф словить. Стоило преподавателю задать вопрос по Гегелю, вся группа обращалась к Гере. Как к единственному защитнику и как к клоуну, который может и обязан повеселить. Гера как бы нехотя, вяло вставал, шел к доске и запускал тирады, набранные гегелевской терминологией. Где-то у Бабеля встречается мысль, что деепричастие портит, а два деепричастия губят любую фразу. В трудах Гегеля мы нашли предложение, в котором от точки до точки содержалось двадцать три деепричастия. А в нормальном, рядовом для него – по десятку. Не только понять, но и дочитать до конца эти фразы было трудно. Правда, это перевод. Не считал, по сколько причастий и деепричастий в одно предложение закручивал Гера, после третьего-четвертого слова его речь уже никто не понимал. Птичий щебет.

 Как-то он у доски распевал рулады на гегелевский мотив, студенты, в том числе и добровольцы, как мы с Меськовым, «угорали», как теперь говорят, а апоплексичный по виду Швырев, пуча глаза, вслушивался в деепричастную Герину пургу. В какой-то момент он пружинно отошел от окна к доске и, астматически задыхаясь, сказал:

 - Я вообше-то не слишком понимаю, что вы говорите (о-о-о! Сам Швырев не дотягивает до высоты, на которую взлетает Гера...), но вот последний кусок мне кажется, я понял. Вы ведь хотите сказать...

 И он достаточно ясно, в простых словах, без обилия оборотов высказал какую-то непростую, но тем не менее постижимую мысль. Пока он говорил, наступила пора для Геры набираться апоплексии. Он на глазах раздувался, челюсть отвисала, глаза лезли из орбит...

 - Я вас правильно понял? – вежливо спросил Швырев.

 Гера несколько раз широко открыл и закрыл рот, уже не как птичка, а как рыба, и сказал треснувшим от волнения голосом:

 - Да! Можно сказать и так. Но все же лучше говорить об этом, как я.

 И запееееел...

 Я, лично я, старался Гегеля вообще не читать. Я попробовал, но перспектива, которая перед мной открылась, или я со своим каким не есть умом, или я с ума сошедший, заставила меня закрыть том и навеки сдать его.

 Вот именно это в самой не самообличительной форме я и ответил Е. К. Он смотрел не на меня, а в стол. Выдержав паузу, он сказал:

 - В школе мне предметы давались легко. Грамматика, история, литература. Но особенно математика. Я даже удивлялся заданиям вроде «докажите теорему». Чего же ее доказывать, если это очевидно. Может быть потому я и логикой стал заниматься, чтобы разобраться, зачем доказывать и как это надо делать. Да...

 А потом я взялся читать Гегеля. Мне уже говорили, что это необыкновенно трудно. Но трудностей я не боялся, в умственных способностях своих не сомневался – разберусь. Бумагу разложил, ручки и решил, что не сдвинусь ко второй фразе, пока не распойму первую. И как застрял! Несколько дней с одним предложением мучился, на слоги слова разбирал. Нарушил свое правило, перешел к следующему, следующему, может, думаю, постепенно, от общего к частному всем и овладею. Но через год большого, поверьте мне Валерий, упорного труда я пришел к выводу, что один из нас идиот. Конечно, Гегель всемирно известный философ, величина, но если вопрос стоит именно так, что один и только один из нас идиот, то уверяю вас, что это не я.

 Есть масса людей, которым трудно дается математика, я слышал, что и у самого Гегеля успехи в этой науке были более, чем скромные. Ничего страшного, другой склад ума. Даже можно сказать не склад, а сарай. И среди них есть такие, которых можно обучить некоему птичьему языку (ага! Щебет). Их фразы составлены с учетом грамматики языка и, если не пытаться вникнуть в их смысл, выглядят разумными. Можно сказать, что на этом языке можно даже общаться. Но передавать информацию, конечно, но вот как птички на птичьем базаре: я жив, я здесь, я здесь...

 Выдумав эту гипотезу, я решил ее проверить.

 Тут на факультете когда-то, вы, Валерий, не застали, подобные птички просто-таки господствовали, и я, признаться, в их обществе чувствовал себя неуютно. Но как-то, находясь между ними и слушая их поочередные трели:

 - Но ведь в начальный период становления некоей сущности убывание ее угасания становится самодостаточным, чтобы полностью отрицать саму идею поглощения появления или возникновения...

 А другой ему также и отвечает:

 Тогда я набрался храбрости и тоже ввязался в разговор мудрецов. Не задумываясь о смысле, я переставил эти же слова и сморозил что-то вроде:

 - А я полагаю, что полнота отрицания само идеи возникновения опосредуется в своем становлении в форме утверждения убывания угасания идеи рождения и перерождения...

 После этих моих слов воцарилась тишина. Надолго. Потом самый мудрый, обращаясь уже лично ко мне, сказал доверительно:

 - Но ведь это мы находим у самого Гегеля, который говорил... – и опять запустил в меня фразой из десяти-пятнадцати этих же слов в новой для меня перестановке.

 Но тут уж я был готов. Для разгона сделал вид, что фраза заставила меня задуматься, согласился с говорившим, а разогнавшись, запустил в него конструкцию слов наверное из сорока, там по-моему были повторы, опыта-то у меня не было, но они прямо-таки отшатнулись. Мы еще пару раз обменялись трелями и расстались с уважением друг к другу.

 После этого мне еще долго с разных сторон говорили, что эти птицеязыкие между собой полагают меня своим, даже и большим, самобытным специалистом, скрывающим за непостижимой для них логикой свое подлинное пристрастие.

 На старших курсах и в аспирантуре мы иногда со всей кафедрой ездили на конференции и я нередко попадал с Евгением Казимировичем в один двойной номер[1]. Он не возражал, и мы с ним после банкетных возлияний иногда по полночи не спали, разговаривали, беседовали за жисть.

- Вы знаете, Валерий, семья полностью отгородила меня от жизни. Живем в МГУ[2], за последние лет десять, а то может быть и пятнадцать-двадцать, я ни разу не ходил ни за чем ни в один магазин, не знаю, как они выглядят, что продается, сколько стоит.

Практически я и людей-то не вижу... Обычных нормальных людей. Ну понятно, семья. А все другие – это какие-то особые люди: профессора, доценты, аспиранты, студенты, - народом не назовешь. Особый народ. Особые разговоры, другие проблемы.

 Я не вижу, но догадываюсь, что в стране идут какие-то процессы, я бы сказал – негативные. У нас же много студентов учится из стран Африки, Азии, Южной Америки. Как правило, коммунисты. У многих близкие родственники за убеждения погибли или сидят в тюрьмах. Они приезжают к нам прямо-таки оголтелыми, чуть не в драку лезут за коммунистические идеалы. У меня был эпизод, когда после экзаменационного разговора с таким студентом, он на меня пожаловался в партком. На мой ревизионизм, оппортунизм, отзовизм, меньшевизм.

 Дело даже слушать не стали. Меня тут хорошо знают («лучше не связываться», - успел мысленно вставить я), трудности перевода...

 Ну да я не об этом.

 Оказалось, что они такие идейные только когда приезжают, на первом курсе, а к последним курсам они в чем-то разубеждаются, разуверяются, подают заявление и выходе из компартии. Это же скандал. Вышестоящие партийные организации в гневе и недоумении. Приезжают посланцы братских партий, приезжают уже убежденными, хотят стать еще и грамотными, а вдруг все рушится...

 В чем причина?