Старшие

С т а р ш и е

 Светлана познакомила с несколькими своими соучениками, ее друзьями. Казанский татарин Нигматуллин, имени не запомнил, очень хороший парень, я возил его в Крым, показывал места жизни крымских татар, кормил чебуреками и караимскими пирожками. Мы с ним еще пару лет приятельствовали.

 Валерка Лактионов, Валерий Иванович конечно, о нем есть что рассказать и смешного и не очень смешного.

 Иван Гобозов – ленинский стипендиат, теперь профессор, в совершенстве владеет французским языком, защитил докторскую под руководством Арно, завидно гладкая, благополучная биография, член редколлегии, знаком и беседовал с французскими интеллектуалами, единственный человек, который при встречах со мной передавал приветы не Светлане, а ее мужу Виталию.

 Саша Н. Лучший друг Светланы. Потом мой лучший друг на довольно долгий срок, который давно уж вышел. Он приезжал ко мне в Томск, когда я его приглашал, оппонировал моим аспирантам. Когда я приезжал в командировку в Москву, первую ночь ночевал у него. Иногда вместе с Люсей. Еще и с Артемом. И все в его единственной комнате с его женой и двумя сыновьями в двухкомнатной квартире, где всегда грохотала война с соседями.

 На банкете по поводу моей защиты встал мой друг Валерий Меськов:

 - Как человек, дольше всех из присутствующих знающий Валерия Родоса...

 Тут же вскочил Саша Н.

 - Как человек, знающий Валерия Родоса как минимум на два года раньше Меськова...

 Худой, подтянутый, казалось, он готов всем помочь, рискнуть собой, репутацией, но помочь. Однако иные избегали его, чувствовали в нем, опасались безжалостного и мстительного агрессора. Лично я так сказать не могу.

 Он был исключительно трудоспособным. Над его машинкой висела написанная его женой памятка: «Твои дети умирают от голода». И он шлепал по десять-двадцать страниц в день. Тогда было исключительно мало нужных по науке книг. Иногда мы знали о такой, но даже мечтать об издании перевода было глупо. Саша переводил сам. Это не был перевод-подстрочник, перевод-конспект, такие делал и я, это был настоящий рукописный перевод с указанием страниц источника, готовый к изданию. Он и сейчас переводит, но теперь его издают, хотя все еще бесплатно. Он в совершенстве знал немецкий, а потом самостоятельно изучил английский. Письменный. Взял толстый том и переводил каждое слово, включая артикли. На первую страницу ушла неделя.

 - А когда через полгода я дошел до сотой страницы, - рассказывал мне Саша, - я заметил, что уже несколько последних страниц ни разу не пользовался словарем.

 Он стал известным и признанным авторитетом и в переводе с английского. Я неоднократно видел, как к нему подбегают или подходят и еще на пути спрашивают, как переводится слово.

 - Но-но-но, только не произноси, напиши.

 Он и представления не имел как все это звучит в устной речи.

 Саша был и остается универсальным и грамотным философом. Знал, что делается в философском мире, даже и тех его разделах, которые его не интересовали. Знал хорошо марксизм. Ни с кем я не чувствовал себя столь беспомощным в разговоре о марксизме, как с ним. Я ругался-плевался, а он знал. Знал и ругался. Именно он назвал мне некоторые общие принципы критики ленинизма. Ленина он особо не любил. К Марксу относился с гораздо большим уважением:

 - Нравится, не нравится, но у Маркса цельная и разумная концепция. Не только трудно, попросту невозможно предложить что-то равное, что-то взамен. А Ильич умный и энергичный, но у него не хватало то ли времени, чтобы прочитать, то ли терпения, чтобы понять, он не создал никакой системы, а только ругался, плевался и бранился.

 В крохотном жилье, что занимал тогда Саша, не было места для книг, но книги у него были – Полное собрание сочинений Ленина. 52 тома.

 - Саша! На кой ляд тебе Ленин, столько Ленина и ничего больше?

 - Кто работает внутри марксизма, тем может быть Ленин и не нужен. А мне иногда хочется сказать что-нибудь такое-разэдакое, но нельзя, нельзя, цитаткой Ленина не подопрешься пока, не прикроешься. У него что-нибудь найдешь, процитируешь как руководящее указание и скачи в любом направлении.

 - Что, и объективный идеализм?

 - И объективный, и субъективный, и агностицизм, и махизм.

 - Все это можно найти у Ленина?

 - Я же тебе говорю – он эклектик, что прочитает, то и несет от своего имени. Тебе нужен материализм вплоть до самого вульгарного, в «Эмпириокритицизме» его ищи. Хочешь идеализма – «Философские тетради», он, конечно, Гегеля последними словами гнобит, но сам подпадает, кое с чем соглашается, тут его и ловить.

 Марксистская философия существовала в жестком загоне. Шаг налево – агитация, шаг направо... Как в лагере. Бывало, и расстреливали за невинное. Но некоторые профессионалы – подавляющее меньшинство – сообразили прыгать по всему бескрайнему полю философии, держа этот загон, заборчик из цитат классиков при себе и тем самым как бы оставаясь внутри.

 А Саша был как раз профессионал.

 Про русских мужиков как бы в похвалу им говорят: жилистый, двужильный. Вот этот Саша Н. и был жилистым. В обычном смысле и, пожалуй, в интеллектуальном. Все, что имелось в философии, он своими жилистыми мозгами перемалывал в понятное, простое, даже примитивное. Хорошие, грамотные переводы, учебники. Он, правда, многократно говорил о проблемах:

 - Вот подождите, я об этом книгу напишу, и весь мир узнает...

 Возможно, мне эта книга так и не попадалась, но скорее он ее так и не написал.

 Как-то он взял за моду называть меня Попов. Фамилия мужа Светланы.

 - Н. (я назвал его по фамилии), слышишь ты. Не смей этого делать!

 - А чего? Вы все как бы единый клан – Поповы.

 - Еще раз назовешь, станешь у меня Чепурышкиным (фамилия его жены). Ославлю на весь факультет.

 Отсекло, как не было.

 Я могу еще о нем рассказать, но дружба кончилась, а плохое писать не хочется. Напишу еще его комплимент мне. Он, видимо, хотел меня тяжко уесть, но мне кажется очень похоже.

 - Ты, Родос, странный специалист, других как ты, не знаю. Ты не знаешь, даже не слышал об идеях, о которых уже два года говорит философский мир, у нас этим занимаются сотни, уже десяток пишет диссертации по этой теме. А еще через полгода ты становишься главным специалистом в стране по этой проблеме, так и не прочитав по ней ни одной статьи. Я просто раньше и знать не знал об этой проблеме. Теперь, спасибо, узнал.

 А зачем чужое читать? Надо самому подумать. И откроется.

 И был еще один Светланин друг, о котором я не вспоминал лет тридцать и был уверен, что не вспомню ни имени, ни фамилии. Света мне его представила как ооочень. Или знает что-то такое растакое, или кого-то великого за руку, или чем-то таким занимается, как на Байкануре.

Я его видел несколько раз. Скорей всего – два. И не разговаривал с ним. Он мне говорил:

 - Я вас сейчас приведу...

 - Я вас представлю...

 - Вместе с ним вы будете...

 И вдруг я вспомнил – его звали Яков. Или Яша. Но с фамилией, конечно, глухо. Я отдыхал от этой писанины, смотрел футбол, чемпионат мира, и фамилия выскочила сама – Капелюш. Яков Капелюш. Дождался окончания тайма и в Яндекс. Да, это он, вот в книге Грушина о нем сказано как об одном из первопроходцев советской конкретной социологии. Его написанную уже книгу пустили под нож. Умер уже. Может именно поэтому. Давно. В 1990 году.

 Светлая память.

 Яков привел меня в «Комсомольскую правду». О-го-го! В «Комсомольскую правду»!

 Это почти как хомуты шить своими руками. Там только недавно открылся новый отдел – ИОМ. Институт общественного мнения. Заведовал этим отделом Ервант Григорянц. Заведовал, деньги получал, но в дела не вмешивался. Об этом Ерванте тогда говорили только с придыханием. Даже Малинин, когда я ему это имя назвал, был изумлен:

 - Григорянц? Так вот он теперь где.

 (Известность он приобрел еще в Одессе. Но я не в курсе. Что и за что. Однако тон был, вроде Григорянц этот крупный... скажем... диссидент). А научное руководство в этом отделе осуществлял Борис Андреевич Грушин, один из самых первых советских конкретных социологов из той самой плеяды: Зиновьев, Грушин, Щедровицкий...

 Мне стали платить какие-то мелкие деньги, выдали бляшку, что работаю в газете.

 Анкеты были первые и потому мусорные. Главное, чтобы самый подозрительный не заметил крамолы.

 Как ты проводишь отпуск?

 Повысится ли качество твоего отпуска, если бы ты всегда отдыхал летом?

 Улучшилось бы качество твоего отпуска, если бы отпускных денег было вдвое больше, чем сейчас?

 Если бы самих дней отпуска было вдвое больше?

 Вопросы как минимум наивные, а уж ответы меня просто поразили. Вовсе не 100% «да». 100% «да» только на выборах в Верховный Совет. А тут чуть не половина именно «нет».

 «Я вообще не люблю жару и, даже если отпуск летом, уезжаю в горы кататься на лыжах». – Чукча, однако.

 «Да при чем тут деньги? Если сам молодой и душа молодая, никакие деньги вообще не нужны». – Дурачок, попробовал бы, заметил бы разницу.

 «Мы с друзьями своей компанией отпуск проводим столь интенсивный, что больше едва ли сможем». – «Дорогая мама, отдыхаю я хорошо, только устаю сильно».

 Анкеты печатались на последней странице газеты. Ответы приходили тюками. В зависимости от количества тюков их частично, не вскрывая, выбрасывали (выборка). Может там кто-то деньги прислал. Или свой гениальный стих, рассказ – все в мусор. Был ведь действительно такой случай, какой-то дед к своим ответам на анкету приложил письмо. Вернее, подколотым к ответам писем было довольно много, но не все были интересными, и читать их было вообще не обязательно. Но это я прочитал. Жуть, мрак! Вплоть до уголовщины, чудовищные факты, хуже тюрьмы. Беспредел. И приписка: я вам уже много раз писал, если и сейчас не ответите, остается только повеситься.

 Взял я это письмо, пошел в отдел писем. Только дверь открыл, мне уже кричат:

 - Выбрасывай!

 - Это же крик души. Жуть, уголовщина, беспредел!

 - Выбрасывай. У нас своих, тех что в наш отдел приходят, мы даже вскрывать все не успеваем, так в конвертах и выбрасываем. А тут еще ты из другого отдела приносишь. И во всех, во всех ужас, несправедливость. Выбрасывай!

 Что же – вешаться?

 Социология, конкретная социология только начиналась в стране, буквально с нуля. Наверное, было много мелких ошибок и ляпов, не от небрежности, просто – в первый раз. Один такой крохотный ляп я исправил – мой личный вклад. Теперь уже все наверное знают, что к самой анкете, опросному листу прилагается объективка-анкетка с данными о том, кто заполняет анкету. Пол, возраст, образование, район страны, размер населенного пункта, в котором проживает заполняющий. Господи, сколько оговорок об отсутствии необходимости писать фамилию! Так вот, в графе возраст надо было, например, отметить галочкой сколько тебе лет: до 16, от 16 до 25, от 25 до 40, от 40 до 65, от 65 до бесконечности или что-то вроде.

 Я сказал Грушину, что нарушено логическое правило деления. Человек, которому 25 лет (а точно так же тот, которому 40, 65), может себя записать в список тех, кто от 16 до 25, а может в другой, где от 25 до 40, что логически недопустимо.

 Грушин поблагодарил, сказал, что никогда больше. Ну что ж, вот и мои пять копеек.

 Обсчитывать анкеты нанимали школьников. Оплата была копеечная, что-то вроде копейка за десять обработанных анкет. Летом все ушли в отпуск. Остался я и паренек один, ставший через пару лет студентом-философом. Он сказал мне, что никуда не едет, готов работать за всех, но ему необходимо заработать себе на фотоаппарат. Забирал анкеты для обработки килограммами, приносил обработанные, забирал новые кипы.

 Мне дали право выписать ему зарплату по расценкам. Я и выписал. Получилось шестьдесят рублей. Зарплата. Не большая, нормальная.

 Вызвал меня на допрос Ервант. Он орал на меня, не давал слова сказать. Так на меня даже на следствии не всегда орали. Вот смысл его речей:

 - Как ты (пропущенный, проглоченный оскорбительный эпитет) мог заплатить ему шестьдесят рублей? Ты что (опять перехват воздуха на пропуск эпитетов), не понимаешь, что он пацан, школьник? Ну и что ж с того, что строго по расценкам? Дал бы ему десятку, он бы тебе руки целовал (я дал шестьдесят – не случилось). Думать надо было!

 И еще один восклицательный знак!

 Оказалось, что уволить меня без согласия Бориса Андреевича Грушина он почему-то не может. Что он Грушину сказал, я уж не знаю, но разрешение уволить он получил, и я был уволен. Закончилось мое участие в становлении советской социологии. Я был чрезвычайно разобижен. Я считал себя абсолютно правым. Вот работа, дело, вот расценки – заработал. Получай, и не важно кто ты, стахановец, беременная женщина, инвалид или школьник. Я и сейчас так думаю.

 Прошло лето, стучатся в мою комнату, мы с Люсей тогда жили уже в самом здании МГУ, зона «Б», 964-левая. Открываю – девушка.

 - Вы Валерий Родос?

 - Ну я!

 - Меня послал Борис Андреевич Грушин. Просил извиниться за него. Он вас уволил по наговору Григорянца, а потом все узнал, во всем разобрался, признает вас совершенно правым и просил его простить.

 - Ну вот сам бы и пришел.

 Между прочим, что бы не говорили о Ерванте Григорянце, какого бы героя из него не лепили, меня не переубедишь. Такого понимания равенства, справедливости у хорошего человека быть не может. По одному случаю обобщать нельзя, но у меня нет другой возможности. Тухлое яйцо чувствуется при первом же укусе. Дерьмо человек.

 В 1969 году, когда я был на четвертом курсе и сдал в «Вопросы философии» мою первую статью, я очень долго ждал решения редкомиссии и еще дольше самого напечатания. Говорят, в Америке более ста, или шутят, даже двухсот философских журналов. В СССР – два. Вот этот самый «Вопросы философии», где даже гонорары платили, и «Философские науки» на разряд пониже и как бы для преподавателей, а не строго научный. Попасть туда, напечататься было не то, чтобы трудно, почти невозможно. Предполагаю, что половина провинциальных докторов этих самых квазинаук не только никогда там не печатались, но даже и не пытались. А сколько в северной столице, тогда Ленинграде, докторов-профессоров? Многие сотни. А печатали едва ли одного в номер. А там и столицы всех братских республик, отчеты, руководящие документы, мест нет и не предвидится.

 Когда из редакции ушел А.А. Зиновьев, логиков вообще перестали печатать. Скажем, три статьи в год. Оно и понятно, в логике из редакционной коллегии только один Зиновьев и понимал. Моя статья была семантическая, без формул, и я не очень-то представлял себе кто будет выступать по ней, хвалить или отвергать (мои эмоции от этого заседания в несколько сюрреалистической , гипертрофированной форме описаны мной в рассказе «Заседание редколлегии»). Оказалось – Грушин. Тот самый Борис Андреевич. Одни восторги. Зрелый автор, сумел полностью разобраться, виден мастер.

 Думаю, это тоже форма извинения.