Саша Абрамов

С а ш а   А б р а м о в

 Александр Иванович Абрамов.

 Книга «Философы России ХIХ – ХХ столетий» открывается его именем.

 Долго, несколько лет не звонил ему. Набрал, кто-то чужим голосом:

 - Здесь таких нет.

 Через месяц набрал опять. Тот же ответ. Прошло еще пару месяцев. Послал Люсю, у нее рука легче. Подняла трубку женщина:

 - Такой здесь не живет. Его многие спрашивают. Не знаем. Нам этот телефон дали.

 Я уже в ужасе, догадываюсь, набираю Яндекс.

 Умер. Четыре года назад.

 Саша! Друг дорогой.

 Познакомились мы с ним одним из первых. Длинный, за метр девяносто, и худой, как вьюнош. Он был так худ, что вершина его небоскреба чуть покачивалась, даже, когда он стоял разговаривал. К тому же у него была Х-образная кривизна ног. Через пару лет он тяжко и неудачно упал, сломал свою длинную ногу, лежал, потом полгода ходил на костылях и за это время набрал как минимум килограмм сорок. Отяжелел, ходил в перевалку, еще совсем молодым, ему и тридцати не было, стал похож на уважаемого профессора, лицо гладкое, голова почти лысая.

 И сразу же об этом, он дико заикался, закатывался. Кроме одноклассника Саши Баранникова, может быть, никто из сотни моих знакомых заик не закатывался столь тяжко. Еще в студенчестве стал с этим бороться, долго лежал в психбольнице. Там их, лечащихся от заикания, заставляли выходить на улицу и обращаться с простым вопросом к прохожим.

 Для себя Саша подобрал вопросик:

 - Не подскажите ли, как пройти на улицу адмирала Колчака?

 Задавать такой вопрос было не страшно – за спиной сумасшедший дом. Обычно люди просто отскакивали и, заикаясь, говорили, что не знают такой улицы.

 - Только один пролетарий не утратил своей пролетарской бдительности, долго подозрительно рассматривал меня и веско ответил: «Такой улицы нет и быть не может. Адмирал Колчак – белогвардеец, враг советской власти».

 Тяжелая, упорная, ежедневная борьба с заиканием дала результаты. Саша сам напросился читать лекции, и все больше, больше, в конце жизни он стал говорить почти гладко. Предчувствую волну заикания, он замолкал, делал два-три широких, как вынутая из воды рыба, зевка во весь рот и с усилием продолжал говорить.

 Из психушки он приносил специальные тесты и проверял всех желающих. По-моему, он искренне радовался, торжествовал, что и по этим тестам я получался лучше всех, изобретательным и предусмотрительным, самым нестандартно мыслящим (а Володя Жуков, наоборот, как ребенок обижался, что по итогам опять оказывался самым заурядным, заранее предсказуемым. Он даже со слезами в голосе угрожал, что в следующий раз наответит как-нибудь позаковырестей. Но опять выходила серединка).

 Люся говорила:

 - Если с тобой что-нибудь случится, не кто другой, но именно Саша все оценит, переберет, лучшее издаст.

 Не пришлось.

 Про себя Саша с некоей гордостью сказал, что психическая анормальность ему нравится и сказывается в кропотливой деловой аккуратности.

 - Если, скажем, комната не просто грязная, а нарочно завалена, нет чистого уголка, у многих опустятся руки. Я же начну с малого, с любого подоконника и, продвигаясь медленно, почти незаметно, довольно быстро очищу всю комнату.

 - Лопату тебе в руки, Саша.

 Конечно, он был членом партии, гораздо легче жить, но всего идеологического, партийного сторонился, чурался. Диссидентом не был, но любил анекдоты про грехи наших вождей, вел критические политические разговоры, не просто слушал, но всегда стремился добавить в него еще одну краску, еще одну щепотку перца.

 Давно, задолго до нашего с ним знакомства, Абрамов придумал себе имидж. Многие так делают, вот скажем, теперь все те, кто татуируется. Они хотят выглядеть как-то не так, и в большинстве мне не нравится, как у них выходит. Обобщая, могу сказать, что наиболее популярный образ, который выбирают себе люди, молодые люди, исключая милых девушек, - некая крутизна. Неглупый парень колет себе татушки чуть ли не на лице – крутой; девушки ведут себя, как будто стажировались в портовом публичном доме – крутые. Дешевка! Не крутизна, а дешевка. Но и показатель того, каков наш мир. Мир, в котором мы живем, жесток и беспощаден. Агрессия выше ценится и чаще встречается, чем реальное миролюбие. Если ты не крутой, ты – лох. Неудачник, тряпка, ботаник, романтик.

 Саша играл в барина. В аристократа. Он не любил демократии, даже самого этого слова. Пролетариев презирал. Не лично, лично-то как раз мог и уважать за золотые руки, а именно как класс. Саша никогда не ходил в чем попало, только в костюмах, костюмах-тройках, с жилетом со множеством пуговиц. Увидев у меня карманные часы с цепочкой через пузо, он даже заквохтал от удовольствия. Отныне часы с цепочкой, с крышкой и громким боем стали необходимым атрибутом его одежды. Но когда Боря Охберг заказал себе вышедшие из моды после расстрела Берии и на удивление дорогие очки-пенсне, Саша за ним не последовал и остался верен лорнету и обычным очкам в тонкой золотой оправе.

 Саша единственный на нашем курсе был настолько нагл, что познакомился с Асмусом и напросился к нему в гости. Но еще более странно, что он отыскал адрес Лосева, совсем уж реликтового философа, известного еще до революции своим идеализмом, и тоже ходил к нему домой, пил с ним чай, потом стал с ним переписываться и письмо живого классика хранил в особой папочке и часто показывал мне, пытаясь втянуть в общение.

 Потом он женился на москвичке, получил трехкомнатную квартиру и раскрылся для меня совершенно новым неожиданным талантом. Оказалось, что до МГУ он что-то такое окончил и был золотые руки мастером-краснодеревщиком. Он обшил всю свою квартиру деревом. Не только стены, но и потолки. На деревянных листах были начертаны им же рисунки, изображения и письмена, быть может совсем не гениальные, но в сумме, как только заходишь и во все стороны - изумление, ничего подобного в жизни. Может быть, только в каком-нибудь музее. Или в церкви. И вся мебель собственная, мне даже в голову не приходило, что мебель для себя можно сделать самому. Ну может в деревне, куда цивилизация не дошла. Но у Саши все было резное, с секретами, двойным дном. В одной комнате, длинной и узкой, как пенал, он сотворил себе кабинет – сделал стол во всю длину. Узкий, вдоль всей стены, и на нем и стопки бумаги, и машинка, и необходимые книги. И прямо над длиннющим столом полки с книгами.

 Более всего мне понравились места вокруг окон. Подоконники и все, что рядом, выше и ниже. Ящики, у которых дверцы раздвигаются в стороны и вынимаются вниз, ящики с дверцами в боковых окнах, и все это в резьбе, и все это красиво.

 - Сколько же ты, Саша, все это мастырил? Ведь на это нужны годы!

 - Ну зачем годы? Каждый день, после работы, в охотку часа три, а больше всего летом в отпуске. Знаешь, куда труднее материал достать, раздобыть. Для этого приходится с таким человеческим отребьем общаться и оставаться вежливым.

 Более всего сам он гордился балконом. То есть балкона у него вообще не было, потому что квартира была на непрестижном первом этаже, но на месте балкона была как бы лоджия, полузакрытое пространство на первом этаже. Пол у этой лоджии был заметно выше уровня земли. Саша подогнал компрессор и пробил в полу дырку, сделал из дырки цивильный люк, а из-под пола выгреб два самосвала строительного мусора. Вычистил, покрыл деревом, внес кроватку, лампы, шкафы под книги, приставил лестницу – создал себе комнату отдыха от жены, убежище от нее. Они потом и развелись. И квартиру эту разменяли.

 Следующая история не о Саше, лишь случайно связана с его именем. Как-то по случайным общежитейским делам зашел, заскочил в дружественную комнату соседей. В этой комнате жили мои близкие в то время друзья Саша Абрамов и Гена Чередниченко, третий не помню кто, а четвертый некто Юрий Ремизов. Студент, откуда-то из Читы или с самого Дальнего Востока. Даже и не философ, а психолог. И не психолог даже, а шахматист. Он был болен шахматами. Надо сказать, что именно в это время, на год позже меня, в МГУ на факультет психологии поступил Борис Гулько, тогда еще мастер, но скоро ставший гроссмейстером, первым гроссмейстером в МГУ. Теперь-то, когда инфлировалось и это, некогда высокое звание, которое давали реальным претендентам на звание чемпиона мира, по МГУ, видимо, бродят стада молодых гроссмейстеров. А тогда Гулько! Гулько назывался в одном ряду с Карповым и Ваганяном, и не последним из них.

 Ремизов же был всего лишь кандидатом в мастера, но сильным, с мастерскими баллами. А главное, он пытался полностью перестроить шахматную теорию. Идея состояла в том, что начальная шахматная позиция – есть идеальная позиция. Право первого хода отнюдь не преимущество, а большой, теоретически смертельный недостаток, непоправимое разрушение совершенства. Поэтому первый ход белых должен быть вовсе не из тех, что рекомендует мировая теория, а ход в наименьшей степени разрушительный. В его теории такими ходами были: a3 и h3, ну в крайнем случае a4 или b4. Игра черных должна строиться по принципу использования ошибок противника, где ослаблено, по тому и бей. Он исписал несколько общих тетрадей. В личных турнирах он играл по своей сумасшедшей теории и откровенно радовался, когда удавалось победить.

 Он мне говорит после тура:

 - У меня же было много лучше, ты же по-дурацки поставил партию, я просто обязан был выиграть, не пойму, где я мазанул.

 Дурень! У него неправильная система оценок, он с самого начала был у меня под контролем, я победил закономерно.

 Но когда Ремизов выступал за команду факультета или университета, он играл в правильные шахматы и очень часто побеждал. Помню за сборную университета его поставили на одну из первых досок, выше многих мастеров.

 Но я не об этом.

 Я похвастаться.

 Так вот, заскочил я к своим друзьям Гене и Саше и, не обращая внимания на Юру Ремизова, стал с ними о чем-то важном беседовать. Важном, конечно, иначе зачем в гости ходить. Какая-то идея в голову пришла, мысль. А на Ремизова никто всерьез внимания не обращал. На занятия он не ходил, его и отчислили через год-полтора, сидел себе индусом на своей койке, смотрел в доску, передвигал фигурки, иногда брал тетрадку и в нее вносил результаты своего анализа.

 А мы, не присаживаясь, о чем-то бурно проговорили и, как всегда, девяносто процентов общего количества потраченных слов были мои. Удовлетворенный или не очень удовлетворенный, я вернулся в свою комнату. Надо сказать, о чем была речь, я совершенно не помню, то, что я реально помню и чем хвастаюсь, произошло тремя минутами позже. Почти сразу, не более, чем через пять минут, теперь в мою уже комнату не вошли, а ворвались мои друзья Саша с Геной.

 - Ты ведь нашего соседа Юру Ремизова знаешь?

 - Шахматиста сумасшедшего?

 - Да не такой уж он и сумасшедший. Пока мы с тобой трепались, он на сей раз не партию анализировал, а слушал, о чем мы говорим. То есть сперва анализировал, а потом стал прислушиваться и, как только ты вышел, он сказал:

 - Когда я поступил в МГУ, я думал, что здесь одни гении. Ну гении не гении, но близко к тому, на улице таких не встретишь. Вот я уже год проучился – одно дубье. Тупицы безмозглые, безыдейные. Ни мыслей в голове нет и не было никогда, ни излагать даже то, что знает, не умеет. Поверите, за год я встретил только одного парня, который соответствует университетскому уровню в моем понимании. Это Коля Гольдберг, психолог с третьего курса. И вот этот, наш сосед – Валера Родос. Который только что с вами разговаривал. Высокий класс. Этот – умница, и мысли есть, и сказать может, златоуст.

 Я очень загордился, стал издалека с Ремизовым здороваться и присматриваться к Коле. Этого Колю я и раньше из самого большого далека знал, ходили о нем слухи, что продвинутый. Но ведь и я был отнюдь не в рядовых, а в авторитетных.

 Коле, видимо, тоже об этом случае в именах доложили, и смотрю, он тоже ко мне начал принюхиваться. А к лету несколько неожиданно подошел и пригласил к себе, к отцу в квартиру, переночевать пару ночей, за одно и его родную Ригу посмотреть.

 Мы тогда с Люсей были исключительно легки на подъем. В Крыму мы уезжали на Южный берег с палаткой и двадцатью пятью рублями на неделю. И нам казалось, что этого хватит, что этого на все хватит, что этого даже много. Правда, в столовых подворовывали еду. Пока один с подносом в очереди к кассе стоит, другой с подноса снимает и на стол ставит. К кассе на подносе оставалась только одна порция, за нее и платили. Но так ведь многие делали, не мы это и придумали.

 Сели мы с Люсей в самый общий вагон и покатили в Вильнюс сначала, туда нас мой однокурсник пригласил, Альвидас Саменас. О Литве, опять о национализме, очень даже есть о чем рассказать, но не в тему. Оттуда в Ригу, с мыслью, что потом еще в Таллин без ночевки, когда еще придется.

 Колин (Калмана) отец выглядел не совсем так, как привычные мне евреи. Почти старый, высокий, стройный, бровастый, волосы были черными, но уже более, чем наполовину поседели. Не скажу, что красивый, но похоже породистый. Адвокат в третьем поколении. Интеллигентный, высокообразованный еврей. Радио Израиля он слушал на иврите, на иврите не глушили. Хорошо разбирался в еврейской истории.

 На столе закуска холостяка: колбаса, сыр.

 - Выпьем рюмочку?

 - С удовольствием.

 По-моему, он удивился.

 Пришел его друг, тоже известный в Риге адвокат, той же национальности, но полысее и покруглее. Русский, латышский, иврит, идиш, английский. Познакомились за руку, представились:

 - Валерий Родос.

 - Родос? Эта фамилия мне известна, и 0-ди-о-зно. Был такой, один из самых кровавых палачей в ведомстве Берии.

 - Это мой отец.

 Остановились жевать. Звук разорвавшейся в воздухе деликатности.

 - Ну сын за отца не отвечает...

 - Почему же? Я ответил.

 И вкратце рассказал о моих арестах и отсидках.

 Оба адвоката смотрели на меня напряженно, видно было, что за такого отца мне еще мало дали. В общем, дружественный ужин не удался.

 - Нам уйти?

 - Ну что вы, что вы, переночуйте.

 Утречком мы ушли.

 - Люся, может быть надо было соврать? Что-нибудь вроде мы даже родственники, дальние, троюродные через прадеда, мой дед даже видел того один раз...

 - Нет, ты правильно сказал.

 Как-то у нас на факультете выступал Любимов. Тот самый, с Таганки. Слава этого театра уже была звонкой и громкой, но пока еще местной – московские театралы-интеллектуалы. Имена артистов никому не были известны, никто из них еще не светился в кино. Широкая слава пришла быстро, но позже.

 Любимов говорил о театре, о неизвестных нам пока артистах, о принципах работы. У него попросили перечислить главные удачи, он сказал, что настоящая реальная удача только одна – водонос в исполнении Золотухина в спектакле «Добрый человек из Сезуана». В конце он гостеприимно пригласил всех присутствующих, весь факультет к себе в театр.

 И мы с Сашей Абрамовым пошли. Если кому-то невдомек, почему это именно мы пошли, почему Саша? Почему я? Надо начать писать (или читать) книгу заново.

 Назначили себя полномочными, написали и подписали в деканате письмо-заявку на коллективное посещение и пошли. Директор театра принял нас приветливо. Не дослушал нашего рассказа о встрече с Любимовым:

 - Ему легко – творческая личность! Ходит, раскланивается слушает аплодисменты и приглашает. Приглашает! А я тут канцелярская крыса, мне куда его приглашения засунуть? Театр-то маленький (театр был очень маленький, не могу припомнить в Симферополе таких маленьких кинозалов. Разве что клубы). Там на всех афишах посмотрите, будете уходить, Театр коллективных заявок не принимает.

 А это у меня что?

 Показал на метровую стопу бумаг у себя на столе.

 - Заявки! Вот покажу. Первая – от ЦК КПСС, могу я отказать? От Министерства обороны – танками раскатают. От посольства, еще от посольства, от третьего, Министерство культуры – начальство. Ладно, давайте свою заявку, положу вот сюда, но рассчитывайте не очень-то.

 А вот лично вам, за то, что пришли, не поленились, я по два билета дам, но без выбора – на сегодняшний спектакль.

 Пока он говорил, ему почти непрерывно звонили:

 - На завтра? На имя Джабраилова два билета? Записал. Пусть подходят к кассе администратора в шесть тридцать.

 - На сегодня? Хмельницкому два билета? Записал. В кассе администратора в шесть тридцать.

 Ясно, что наши друзья сшибли эти билеты и у Джабраилова и у Хмельницкого. У тех еще будет, им один раз только позвонить.

 Люся тут некоторое время работала в школе. Учила русскому языку. Всего два года, и повезла свой класс в Россию – Санкт-Петербург, Москва. Ребят поселяли не в гостиницы, а разбирали по домам состоятельных людей. Там их старались удивить, кормили кашей с большим количеством масла, ведь кашу маслом не испортишь. А американские дети из крохотного городка с младенчества напуганы маслом – живой холестерин, они с ужасом рассказывали как их заставляли это есть. Хуже была только икра. Они в лицах, выражающих верх брезгливости и даже ужаса, рассказывали после поездки в своей школе, что такое икра... Заканчивался рассказ вываленным до предела от омерзения языком.

 Но я не об этом. Приехав в Москву, Люся позвонила нескольким людям и у всех побывала в гостях. Позвонила она и Саше, он едва не захлебнулся от восторга, обещал специально для Люси сварить свой фирменный плов, подробно объяснил как доехать, но из дома встречать дорогую гостью он уже не выходил.

 Прием был на высшем уровне взаимного восторга, плов замечательный. Саша рассказывал о себе, о своей красавице дочери, показывал ее фотографии, несколько подарил. И несколько еще своих. Он искренне радовался этой встрече после долгой разлуки, и только в одном месте его деликатность прорвалась, он сказал Люсе:

 - Жалко, что Валера не приехал.

 А теперь вот умер. Так и не увиделись.