Фридман

Ф р и д м а н

 Перед первым в моей жизни лагерным Новым годом перевели меня из седьмого лагеря в филиал, на седьмой-первый. Шла кампания разделения политической статьи по ее пунктам. Старались рассортировать: изменников Родины в один лагерь, террористов – в другой, шпионов в третий, а нас, говорунов, отдельно.

 Я тогда, да в какой-то мере и сейчас, к празднованию Нового года по-особому относился. Предрассудкам я в общем-то не верю, но как Новый год проведешь... Короче, я оказался один, опять ни одного не только друга, даже знакомого. Потьма!

 Правда, ударение на первом слоге. Почтовое отделение Явас. В смысле они – нас.

 Не холодно, но сыро, мокро, слякотно, промозгло. Лагерь. Несвобода.

 31 декабря накормили нас в лагере обычной пищей. Ничего праздничного, а свою жизненную норму каш я там всю до донышка выскреб. Голодно, но это уже не новое чувство, привыкнуть нельзя, но притупилось. Лагерное обмундирование у меня было не в полном комплекте. Если из-под одеяла вылезти, холодновато. Даже читать не хочется. Хотя и книг нет. Холодно и жалко себя. Неприкаянность, гибель судьбы. До Нового года еще целых три часа.

 Остается последнее в этом году развлечение, в туалет сходить. Имитация жизни движением в пространстве. И пошел я в последний в том году раз в туалет, не торопясь, с идеей прийти и лечь спать, пожелать себе чего-то неосуществимого, все равно в наступающем году на свободу не выйдешь, а жрать хочется.

 Обошел чуть не весь лагерь, скучно, серо, сыро. Люди редко попадаются, не узнают, не здороваются, тенями друг об дружку чирк-чирк, проскальзывают.

 Вернулся в сырой барак – на моей тумбочке Рождественская сказка. Две банки нормальных лагерных полулитровых размеров. Одна, как крышкой закрыта куском хлеба, а на нем, совсем сверху, яблоко. Рядом другая, на дне что-то темное.

 В секции почти никого. На сцепленных между собой в два этажа четырех кроватях, кроме меня вообще никого. И через проход, в котором стоит тумбочка, на всех четырех койках вагонки, тоже никого. Значит, это все мне.

 Оглянулся. Поозирался. Не знаю кто. Никаких подозрений. Никого не видно. Только слышно спят-храпят, по-больному шумно, со стонами. Осмотрел банку, принюхался. Мясо. МЯСО! М-я-с-о! В подливке. Как от жаркого. Настоящее, домашнее. Не серо-розовые, пружинисто-склизкие, отталкивающие зубы кубики сердца, а волоконце к волоконцу, кое-где прожилки и, как ее – плева, я ее, пока не посадили, не ел. И пахнет мясом. Это я съем. Никаких про запас. Сразу! Не буду растягивать, а сразу все съем. Пусть завтра не первой большой оправке грядущего года аж дерьмо мясом пахнет.

 На душе тоска, в голове страх, но я в растяжку съел мясо. Кусал его передними зубами и мелко-мелко пережевывал. Я вообще по жизни люблю поесть, а тут... Хотелось глотком проглотить, но я удерживался. Не торопясь крошил, каждое волоконце ощупывал языком, тщательно, как на учениях, пережевывал и следил, чтобы не проглотить не жуя, и думал об этом.

 Сладко.

 Особенно знать, что этот, не последний, есть еще куски, и все это, на всякий случай, без хлеба. Потому что, во-первых, и без хлеба вкусно, а хлеб сам по себе и без мяса еда. К тому же хлебом, а у меня всего-то один кусок, можно как ложкой, и даже лучше, чище, до последней капельки всю подливку собрать, вытенькать, как моя мама говорила. Та-а-ак.

 Теперь на сытенький, толстенький, пузатенький животик происследуем, что у нас тут в другой банке набуровлено. На взгляд, на понюх, на полиз. Та была на треть, а эта хоть не полная, но больше, чем на половину налита...

 Вино. Матушки-святы!

 Не Мускат, Солнечная долина, Золотое поле или Пино гри от моего любимого Ай-Даниля, а так, безвестный проспиртованный фрукт государственного производства местного розлива. Из продуктов, пришедших в товарную негодность. Чтобы не пропадало, на радость врагам, остаточное народное добро. Этому же народу на радость и, как правильно говорят, с больной головы на тверезую, и чтобы с утра до вечера не проходила и тем не отвлекала от классовой борьбы. Отрава с запахом головной боли. Я бы такое не пил никогда. Бы. На свободе. А тут.. В новогоднюю ночь... Попиваю я это из неподходящего материала снадобье, яблочком закусываю. Компании никакой нет. Никто песни не поет, в душу не лезет. Какой однако Новый год праздничный выдался! Щас чудище-страшилище из-за двери появится и вообще домой отпустит..

 Очень домой хочется, чтобы только мама вокруг была, и то в соседней комнате. И рассказывать, рассказывать сначала ей долго-долго с подробностями и страстями об этой непереносимой для меня жизни политического зэка-малолетки, а потом друзьям, какие не испугаются продолжать общаться.

 Особенно Вите Васильченко, который нас заложил. И со смаком, и по второму разу. Давай, мол, Витя, друг ты мой пристукачливый, выпьем за ту прекрасную жизнь, которую ты нам, падлюка, бесплатно устроил, и чтобы не притуплялась твоя блядская бдительность.

 Мелкими глоточками я попивал поганую жидкость, которая ни на мгновение не давала забыть свой вкус. И, худенький, к зелью не приученый, разве что по бабьим советам церковный кагор от слабосилья, да позже с друзьями компотообразный мускат, да с голодухи, от ощущения себя забытым и пропущенным из жизни, от этого таинственного подарка я поддался и забалдел, сознание отошло и затаилось.

 Тогда и объявился даритель.

 Он и в помине не собирался устраивать новогодний спектакль с одурачиванием. Увидел пацана, который напомнил ему сына, а пацан этот в негодном месте – политическом лагере, один под Новый, - что еще ему (мне), малолетке, сулящий год, вот и разломил пайку, поделился своим.

 Это был неприметный, хотя и единственный постоянный житель нашей секции, ее староста – Фридман. Старенький, седенький, толстенький, мятенький. Даже по секции он ходил в глубоко натянутой шапке-ушанке. Зима. Не только в общем для всех ватнике, но поверх него еще и в огромном, тоже ватном бушлате, который он неторопливо на все пуговицы застегивал, выходя на улицу, а заходя в помещение, еще на пороге близоруко осматривался, очки протирал, бушлат расстегивал, но снимал его только, когда под одеяло укладывался.

 Меньшевистская бородка. Сугубо штатский человек.

 А по фотографиям оказалось – боевой подполковник-артиллерист, невысокий, но ладный и подтянутый, не толстый, а плотный, узнать мудрено – вся грудь в орденах. Не помню как его, Фридмана, звали, может и не знал никогда.

 Его и конвой, и кореша через весь лагерь так и выкликали: «Фридман».

 - Фридман, если у тебя сахарок найдется, приходи в третий барак с нами чай пить.

 - Э-эй, Фридман, у тебя вроде иголка с белыми нитками была... Одолжь.

 У Фридмана много своего было. Он за пятнадцать лет обжился, освоился и выходить не собирался. Жена с ним как с «врагом народа» больше не могла или не захотела, а потом из той общей квартиры, из общего города, из всей предыдущей жизни куда-то уехала и пропала вместе с общим сыном.

 Фридман сначала переживал.

 На втором месте после ареста, суда, разжалования, всего этого позора. Потом заглохло и все реже и безболезненней напоминается.

 А что я, дескать, на его сынка похож, так это он так, автоматически, он и забыл уже сколько теперь лет его сыну, может он вырос, взрослым стал, да конечно же:

 - Тебе сколько лет? Ха. Это я сбился... Забыл я, уже пятнадцать лет не видел... Да и не знаю... Нет, он жив, конечно жив, но мне уж и не увидеть его, и не узнать...

 - Она ведь и фамилию сменила, а может снова замуж вышла, как теперь найдешь, да я и искать не стану...

 - Мне бы какой уголок на всей земле найти. У меня там теперь не только жены и сына, вообще никого нет живых. Моя жизнь теперь только здесь. Тут у меня и друзья, и хозяйство, знаешь, тут ведь за бараками огороды, кое-кому картошку разрешили, я ведь за зону хожу...

 - И за столько-то лет конечно кореша везде. Нет, какой это блат? Какой к черту блат, я что – икру ем, шубы покупаю, нет! Это не блат. Но в клуб, если свободные места есть, меня всегда за так пустят, откуда у меня деньги? И вот на кухне... Я ведь там, до того как старостой, пару лет работал... Я тоже стараюсь не надоедать, сами каждый раз меня зовут, особенно в ту, что для стахяновцев... Стахановцы, мать их перетак, враги народа да изменники Родины, но знаешь, в общем, иной раз мужики как мужики, так и не скажешь, нормальные люди.

 Остается та подливка мясная, иногда если с картошечкой... а то компот, кисель... Это в общей столовой, что для всех, а у стахановцев, ты что – праздничный стол. Заслужили перед Родиной.

 - Ты поел? Это у меня сегодня под праздник лишек вышел. Я стараюсь много не есть. Как бы сам себя держу в строю. И так старею. Видишь, жиром оброс. Небось, когда в армии был, ни капли лишнего. А тут, конечно, другая жизнь. Дисциплины нет и главное, ответственности. Иногда кажется килограмм бы дали... Скажем, как шашлыка, чтобы аж запах... То бы как зверь... Так и за уши не оттащили, как верблюд, про запас. Кто там знает, что завтра придется... Но я стараюсь...

 А вино... Эх ты пацан, пацан... Тут же не экскурсия, не как на самолете: тут не пить, там не курить, - так три часа всего лететь, можно вытерпеть. Тут живешь на всю жизнь уже, тут надолго устраиваться надо. У тебя какой срок? Три года? Не врешь? Ха! Ну, ежели такие сроки стали давать, так гляди и выпускать начнут, ты же выйдешь, не успеешь состариться, девушка-то есть? Все равно бы, небось, не дождалась...

 Так вино... я же говорю, люди надолго. Стараются так, чтобы как было, чтобы жить было можно, как на воле. Некоторые, например, могут свободно не пить, хоть возьми меня. Я же армейский человек. Это врут, что офицеры всегда пьяницы, что вином заливают, возьми хоть меня... Так и другие. Но иногда хочется... Не то, чтобы невтерпеж, а именно, чтобы как в жизни, что еще живем, нет мол, выкуси, так нас не возьмешь.

 - А как достают...

 - Ты пацан, но тоже лишнего не спрашивай, чуть понадобится, тебе самому все что нужно расскажут, покажут и куда надо отведут. Тебя как зовут? Валера? Тут видишь, Валера, кроме верхней, еще вторая жизнь есть. Вот у меня откуда деньги, я же не работаю, а у меня есть. Не много, но есть. Потому что есть ценности, и они в ходу. Можно обменять, продать даже, например, чай. Это большая ценность.

 Если, например, у тебя есть, то ты его можешь, я в смысле о чае, выменять, как я в прошлый раз, на бритвы, ты, небось еще и не бреешься, почти новых дали, или вот хоть на вино...

Некоторые, которые как в обслуге. Тут ведь мастера, жизнь научит. Кому зашить, заштопать, латку поставить, даже перелицуют. Или обувь... За это наличными расплачиваются. Дешевле, чем на воле. Все офицеры пользуются. И некоторые простые... Чего лишнее платить? Ты ему что дал или достал, а иногда только разрешил, и он тебе что-нибудь отплатит.

 Нет, бывает, конечно, что зажимают, не отдают, что по договору. И конвой с надзирателями иногда на ширмака попользуются... Но им тоже невыгодно. В следующий раз никто не захочет никаких дел иметь...

 Слух пустят – не остановишь...

 Но чаще через вольных... Вольняшки...

 Тут некоторые бабы просто жалостливые, из дома несут, так дают, из своего, как бы от себя отрывают, а у иных, что на морду не очень, мужиков там на воле, видно, нет... Но тебе пока рано об этом...

 А то тут народ, знаешь, до этого голодный, ты увидишь, некоторые с козами того... Знаешь, идет с работы из-за зоны, только свистнет «Машка»... Скажем так, Машка, козу зовет, а она к нему несется с задранным хвостом, смехота. Она – животная, понятия не имеет, но и он... И не стесняется, да ты увидишь.

 Так и вино. Кому за что, за поделки зэковские, а кому его баба с воли за так, за любовь принесла... Да хоть в грелке, это самое частое, удобно, емкость большая и не видная. А кому в шлангах, хитер народ, прямо вокруг тела. А иным, у кого деньги водятся, такие тут тоже есть, ты увидишь, иногда прямо водку... прямо в бутылках даже, да я не люблю. И ты не пей, Валера. Особенно самогон. Его же не разберешь из чего гонят. А так все есть. Будь только нужным человеком и тебе сделают, прямо в секцию принесут...

 За что сижу? Ну ты, Валера, и вопросы задаешь. За что сижу, за то посадили, за то срок мотаю. Не-е-ет! Не по десятому. Ха! Не за болтовню, у меня двадцать пять, по 10-му пункту так много не дают, нет, меня спасибо, что с вышки сняли, я, знаешь, вспоминать не хочу, под вышкой чуть не год отсидел, нет, Валера, давай лучше о вине снова поговорим...

 Как к советской власти отношусь? Ну ты, Валера, даешь вопросы задавать... За такие вопросы, если бы ты не малец, то могут и по башке дать, ты осторожнее с вопросами. Сейчас конечно не такие порядки и политические сами сидят, без блатарей, но знаешь, раньше кто, например, много вопросов задает, тому иногда башку отшибали. Ты молодой, на тебя не подумают, молодой, из любопытства, но все же с выбором вопросы задавай, осторожно. Вопросы, вопросы... Тем более сами болтают, только сиди и слушай. Их мучили, чтобы они говорили, а тут за так, свободно – не останавливай, что хочешь и чего не надо полные уши наговорят, только подставляй. Но и верить нельзя... Тебя ведь Валера зовут? Ну да, я запомнил. Тут послушаешь, они никто ни в чем не виноваты. Ха.

 Изменники Родины и враги народа, предатели-сволота, а вроде всех зазря. Кого зазря, а другого по ошибке. Я, мол, не я, лошадь не моя, моя хата с краю. Некоторые и впрямь с виду не поймешь, как нормальные. Ты, Валера, не верь. Не всем здесь верить можно. Много всякой нечисти, одно слово, враги народа, фашистская нечисть поганая. Я воевал, они не только стране, они лично мне по гроб жизни были и есть враги...

 У тебя-то самого какая статья? Я так и думал, что проаганда, сейчас по ней идут. Какая однако от тебя может быть опасность этому государству, ума не приложу... Чего ты там, такой пацан, кому напропагандировал... Снять бы штаны... А чего по лагерям сажать. Небось за анекдоты. Партию пытался сделать? Ну это ты зря. Еще одной не надо. Революцию? Опять что ли? Ну ты, Валера, даешь, а я тебя за умного держал...

 Нет Валера, я тебе про советскую власть не скажу, а вместо послушай вот что.

 Я ведь артиллерист. И когда сел, еще вместе с блатными сидели, теперь чего не сидеть – курорт, потом к нам же стали немцев пленных нагонять. А они тоже битые, шмаленые, если языка не считать, не такие плохие ребята оказались, хотя конечно фашисты и есть. И знаешь, тут как всегда стали своих считать, разыскивать. Ну вот, например, ты сапер, ты среди немцев своих, среди саперов ищешь. Ну как коллега, а я для примера – артиллеристов. И нашел. Немало. Но не поверишь, среди них был капитан, артиллерист, капитан. Шерфлер фамилия, а звать совсем смешно, как из анекдота – Фриц. Да-а, Фриц Шерфлер. Ха! Так я его чуть не всю войну знал. А он меня.

 Честная слово, чудная жизнь, жена родная ушла, зато нашелся Фриц, в которого мои пушки полвойны в упор стреляли. Чуть не год этот самый Фриц был моим личным противником... Это там, ну, короче, в районе Ленинграда в артперестрелке. Нет, ты понял? Вот жизнь, Валера...

 Мне в оперотделе его фотографию показывали. У них была. От пленных. У нас с ним как артдуэль... Заочная, можно сказать, огневая дружба. Ха! А что? Он тоже неплохой артиллерист был. Признаю. И уважаю. А вот и познакомиться довелось. Ничего тоже оказался парень, помоложе меня, повыше, ну, сам понимаешь, немец. Короче, Фриц. Ха! Стали мы с ним дружить. Ну, это не дружба, они между собой держатся, но у каждого завелись и среди наших приятели, у моего Фрица как раз я. Я же его и языку нашему учу, он всего несколько слов до того знал. Он меня немецкому... Я правда и сам с детства от родителей довольно хорошо понимаю и говорить могу.

 Так живем-вспоминаем, на кухне-китайке вместе картошку жарим, друг друга угощаем...

 Так ты спрашиваешь как я к советской власти отношусь? Теперь вот слушай дальше. Через некоторое время для дружеских связей, к примеру, стали пленных обратно немцам отдавать. Почти всех отдали, ты здесь и не найдешь больше. Из пленных. Только бельгийцев осталось два или три. Потому что кто-то когда-то сказал, что бельгийцев у нас в плену нету. А на нет и суда нет. Но парочка бельгийцев ходит. Они уже всем говорят, что лучше бы они немцами были, давно бы уже дома деток новых заделывали...

 А немцев всех скопом угоняли одним этапом. Потом, правда, ходила параша, что там, за вахтой их все же распределили и большинство поехали к себе в Германию, а каких-то особых, может эсэсовцев, немного совсем, отдельно другим этапом повезли. Не думаю, чтоб расстреляли, те остальные-то домой приедут, поименно назовут всех. Может со всех лагерей в одно место досиживать...

 Но я о моем Фрице. Так вот весь лагерь пришел провожать. И никакой злобы не было. Вроде всю войну друг в друга целились, а вот расставались и даже чуть не плакали некоторые. Я тоже провожал. Поручкались с Шерфлером. Я ему пожелал и семье его – ничего плохого. Он мне мундштук, финку и зажигалку подарил. Сам сделал. Специально для меня. Очень мастерски. Только я не курю. Плакать мы не стали, даже как бе не обнялись, но руки друг другу трясли.

 Пошли они. Знаешь, человек сто. Может вру, ну семьдесят. Их не строем, толпой выпускали... Не по шеренгам, это потом запомнилось, долго об этом вспоминали. Первый раз видели – за зону и без колонн. Уже первые вышли, провожающие стали расходиться, а тут мой Фриц, я тебе говорил, он довольно высокий, из ихней толпы выторчнул и как заорет:

 - Фридман. Фридман.

 А я уже домой, в смысле в барак, повернулся идти.

 - Чего? – говорю. Отвечаю Фрицу. А он как в последний раз заорет прямо по-русски:

 - Ну что, - говорит, - Фридман, пойдешь в следующий раз против нас воевать?

 Вот и весь мой ответ тебе, Валера, как я отношусь к советской власти.

 Через три или четыре дня после Нового года перевезли меня в нормальный рабочий барак, и пошла обычная заключенная жизнь уже без Фридмана. Ни разу я с ним больше не разговаривал, только здоровался, чаще издалека, чем за руку. Когда однажды мне в посылке пачку бритв прислали, я ему две подарил.

 Это значит потом, после него политических по пунктам стали делить: шпионов, 6-й пункт, к шпионам, кто по 8-му за террор и живой после суда остался, тоже отдельно, изменников Родины – к изменникам, а болтуны так и остались на 7-ом лагпункте.

 Куда-то перевели и Фридмана. Не приметил я к каким он попал.