Родион Гудзенко

Р о д и о н   Г у д з е н к о

 В моей книжке он Будзенко. Говорил больше всех, никому, кроме Красильникова, слова не давал сказать. Говорил остро, остервенело, не говорил, а кричал, орал, срываясь на визг и клекот. Зачины его были интересны и интригующи. Но ярость, эмоциональное неистовство прослушивалось в свисте его дыхания еще до первого членораздельного звука. Речи его никогда не были ни ясны, ни прямы. Это был коловорот, фонтан и грязевой гейзер слов. Родион не был умственно обделенным, но его мысль билась в этом вулкане слов, клокотанье и угроз и... ускользала в первой же фразе. Не всегда было ясно, против чего он возражал, что так страстно ненавидел, но все неправы! Первая же его фраза уходила в ругань, в брань, оскорбительные клички. Но Роди никогда не заканчивал на первой фразе, он любил говорить подолгу. Его оскорбления не были обращены к собеседникам. Мы были только причиной и аудиторией.

 Некоторое время Гудзенко был моим через проход соседом по верхним койкам вагонок, и свидетельствую, он и соседом был крайне неудобным. Разговаривал, кричал и ругался даже ночью. Он не просто орал, а вскакивал и говорил, сидя на койке, визжа и плюясь с закрытыми глазами и, самое неприятное, закатываясь в победном хохоте.

 Но наедине, особенно, если с ним не спорили, а уважительно у него спрашивали, Родя расцветал и отвечал эмоционально и пусть не убедительно, но вежливо.

 - Смогли современные художники нарисовать вторую «Сикстинскую мадонну»? Вот, вот ты сам и ответил! В этом-то и дело, что вторую. Вторую – смогли бы. И третью, хоть сотую. И многие, большинство. Мазилы, тупари, бездари нарисовали бы так, что ты не отличишь, никто не отличит, только с анализом, рентгеном. Рафаэль, говорят, когда закончил работу, в обморок упал от восторга. Было от чего. Но он не вторую нарисовал. Даже не первую. Единственную! А теперь этому в школе идиотов бесплатно учат. Ты в школе бином Ньютона учил? Знаешь что это? Я не знаю, но ты должен знать. Миллионы людей знают, могут объяснить, доказать, но придумать – нет. На это нужен сам Ньютон.

 Так и в живописи. Сейчас можно научить человека, который до того не рисовал ни разу, в руках кистей не держал и желания не было, и такой из училища выйдет законченным профессионалом...

 - Сьи-фью, - недоверчиво присвистнул я.

 - Он не должен упираться, по сто раз переделывать, технология, ремесленничество, дело наживное, мазок класть правильно, руку набить обязан... Сейчас в училище тебе не только объяснят, вдолбят, что если ты, например, хочешь, чтобы человек, которого ты рисуешь, был одухотворенным, глаза нарисуй так, зрачки врисуй эдак, тут посветлей, а здесь тени, чтобы верхняя каемка с отсветом... Чуть в разные стороны – растерян, сдвинуты – суров, сосредоточен, направлен. Хочешь печаль, сделай темнее тени в уголках губ... Светлую печаль – добавь эти тени к легкой улыбке...

 - И нет загадок?

 - Нет открытий.

 А творчество – это открытие.. Маленькой, собственной амерички. Маленькой, но своей. Теперь все заранее известно. Ту же печаль можно в губах, а можно и в глазах, и в повороте шеи. Сделай головку отвернутой от зрителя больше, чем все тело, наклон чуть вниз, взгляд мимо и тени, тени... Никаких открытий!

 - Ну и...

 - Ну если любой маляр после пяти лет обучения может нарисовать Мадонну так, что не отличишь от рафаэлевской, то что делать тому, у кого талант? Он вынужден идти своим путем, туда, где его свобода не обложена со всех сторон уже открытыми до него законами. Сам новые, собственные законы открывать.

 - И рисовать лица людей в кубиках...

 - А хоть в треугольниках...

 Я не все фамилии, названные Родей, тогда знал. Его лекции для меня одного были на восемьдесят, а то и на девяносто процентов изложением того, что слышал сам Родя в училище.

 Большинство положений, я не специалист, позже встречал в опубликованных работах.

 Но позже.

 Родион был умелым ругателем, хулителем, со значительным запасом обзывашек, дразнилок и ярлыков в широком диапазоне цензурности. Были у него три любимых ругательства: коммунисты , жиды и конокрады. В такой последовательности. Это они были повинны во всем экономическом, политическом, историческом, философском, во всем, с чем был не согласен Родион. А не согласен он был и возмущен всем, что ему в этот момент предлагали. Родион был яростным коммунистоненавистником. И антисемитом. В свои 26 лет, худенький и слабенький, как подросток, совершенно безопасный, из тех, кто как я, только словами, а руками и мухи не обидит, он едва ли не каждый вечер за банкой чифира клялся, что жидов всех бы до единого... и собственными руками...

 И это никак не мешало ему утверждать, что все его настоящие преданные друзья, кому вполне довериться, исключительно евреи. Я и раньше, до Гудзенко, встречался с этой формулой:

 - Всех жидов следовало бы уничтожить поголовно без суда и следствия, хотя лично я знаю несколько человек вполне порядочных евреев.

 Или еще короче:

 - Мой еврей – хороший.

 Родион не разговаривал, его темперамент не выносил диалогов, он говорил, вещал, прорицал, кликушествовал. Быстро достигал экстаза, переходил на ругательства, крик, слов, в том числе зазорных, становилось все больше. Адрес ругательств только начинался с нас, присутствующих, но очень скоро, на второй минуте уходил, улетал в дали, где располагалось Политбюро. Всемирное. Что? За что? Клял он нечто дьявольски темное, никогда и никому не данное в ощущениях.

 Совсем другое дело, если злость Родиона имела определенный, именной адрес. Если его ярость обрушивалась на какого-то конкретного персонажа застолья или мировой истории. Имея в виду реального врага, Гудзенко отбрасывал свои страшные проклятия: жид, конокрад, коммунист за ненадобностью и доставал свое заветное, самое ругачее из слов «быдло».

 - Ты-ы-ы быдло... Тебе – быдлу... Тобой – быдлом...

 - Безмозглая (тупая, стоеросовая, облядозамухранная) быдла...

 - Быдлишко поганое (тупое, облое, лежалое, стоеросовое)...

 - Быдлить... быдлять... быдлячить... блябыдло... быдлядище... быдлюга...

 - Непротопь быдлячая... быдлоеб... быдлоебище... быдловыебок поганый...

 Тут или раньше начинался и разрастался хохот аудитории, что разряжало обстановку. Истерический Родион был демонстративно грозен, но совершенно безопасен и артистичен – крови, особенно собственной, он боялся, смех и аплодисменты слушателей его вполне удовлетворяли и усмиряли.

 Отскакав свое, он усаживался, прихлебывал чифиряк и, покручивая головой, по-ленински хитровато оглядывал нас поочередно, ожидая начала следующего тура разговоров и, тем самым, новую жертву.

 Я как-то не выдержал и спросил его как он вел себя на следствии. По его рассказам он и того, по ту сторону стола, доводил до истерик.