Миша Красильников

М и ш а   К р а с и л ь н и к о в

 У меня в книжке он назван Миша Белилов. Красильников – Белилов. Без хитростей. Не так уж давно, в начале пере- это самое –стройки, мне попалось его имя в таком приблизительно, по памяти, контексте:

 - Репрессии были и раньше, так, в конце пятидесятых был арестован и пропал ленинградский поэт Михаил Красильников. Говорили, что его посадили за политику. Прочитал это с каким-то новым для меня острым чувством, был потрясен. Не радостен, не горд, хотя да, может это радость, неожиданная радость. Не умер Миша. Жив дорогой! Это у вас пропал, у нас наоборот – объявился.

 У меня в лагере по возрастным причинам друзей не было. Было несколько относительно близких мне людей, или лучше так – людей, к которым я сам тянулся. Миша один из них. Хотя... хотя мы с ним и разговаривали-то друг с другом всего несколько раз, считаное число. Потом имя Миши, теперь уже умершего, попадалось мне много раз, в частности кто-то рассказывал, как он сел. Сравнив два рассказа, я думаю легко признать, что источник один, хотя есть значительные расхождения. Я приведу рассказ об аресте Миши Красильникова в том виде, как сам запомнил после его личного рассказа.

 На очередной демонстрации, первой после венгерского побоища, он шел в колонне своих сокурсников, исключительно умных и высокомыслящих талантов. Были они на искусственном измеряемом в градусах веселье, и им для сокращения утомительного пути пред светлы очи трибунообразных людей сыграть в подходящую к случаю игру «Да здравствует!».

 Кто-нибудь выкрикивал букву и начиналось соревнование. «Л»: Да здравствует Любовь... Да здравствует Любовь Орлова... лысина... лев... Лев Абрамович... Лукоморье... лихолетье... Лермонтов... ляжки.... Луспекаев... лярвы... Лавров. И после каждого выкрика все дружно кричат: «Урррра!». И в воздух кидают что попало. Весело.

 «Ж»: Да здравствует жизнь... Жизель... Жюль Верн... Матрос Железняк... Железный занавес... жопа... маршал Жуков.

 «В»: Веласкес... Вальпургиева ночь... всепрощение... вагина... Ворошилов... варьете... влагалище...

 - Да здравствует свободная Венгрия... – остроумно ввернул Миша, взобравшись на какое-то возвышение, и загремел на шесть лет. Ну может кто и скажет, что за анекдот Мишу посадили, но ведь не анекдот.

 Сбоку припеку я входил в молодежную не замкнутую компанию «Елдышию». Создал ее парень, еще до моего поступления переведенный в другое отделение, я его не встречал никогда, а теперь и имя забыл. После его отбытия безусловными лидерами этой компании остались двое, только двое ее постоянных и постоянных члена: вот этот самый питерский поэт Красильников и питерский же художник – Родион Гудзенко.

 То, что отец-основатель и оба лидера были ленинградцами, определило отношение ко всем нам как жителям или почитателям северной столицы, хотя я к моменту ареста в Ленинграде никогда не был, и по ходу следствия по этапам как-то все мимо проезжал. (Позже, особенно в студенческой жизни, бывал многократно. Как минимум раз в год, но так и не полюбил холодный, казенный город. Зимний Дворец, Дворцовая площадь, еще несколько поименных мест ослепительно красивы показательной, музейной и иноприродной красотой. Зато свинцовая чушка Исаакия, казарменный плац улицы Росси и весь в целом город, сырой, неуютный остался мне чужим и чуждым. Какая-то окраинная, провинциальная Европа. Не как там. Но и не так, как здесь).

 Из двух лидеров «Елдышии» (не знаю смысла этого слова, как-то не удосужился расспросить. Свидетельство неравноправности моего положения). Миша был мне значительно более симпатичен. Был он высок и сдержан со шкиперской бородкой вокруг лица. Разговаривал Красильников мало и, хотя весь лагерь знал, что он поэт, вслух своих сгихов не читал. Я их слышал только в исполнении Толи Тихонова (фамилия вымышленная), моего временного соседа по вагонке, который собирал лагерный фольклор и оказался стукачом (из-за чего я и сменил ему имя). Запомнил только строчку: «Чары, чары – янычары...». И то не уверен, что правильно расставил знаки препинания и нужны ли они вообще. Уже потом, много лет спустя, может быть после его смерти, я нашел целую главку «Круг Михаила Красильникова» и в ней подборку его стихов в энциклопедических размеров книге «Самиздат века». Узнал я, что Уфлянд называл Мишу своим учителем. А Бродский считал самого Уфлянда – своим. Так что Красильников приходится Бродскому дедом по поэтической линии.

 Несколько упоминаний о Михаиле Красильникове встретил и в авторитетнейших статьях Евгения Рейна. Там и об их отношениях: Бродский, Красильников, Рейн, Бобышев и о смерти Миши. Написано: гениальный поэт Михаил Красильников. Не помню, чтобы он так охарактеризовал Бродского. Или это подразумевается. У меня же все это вызывает страшные чувства. Радость. Что Михаил не пропал, не забыт. Обида, горечь, вина, что не знал этого, когда было время для этого. Прошел гений рядом, и я не заметил в нем гения. Обидно.

 Я в те времена поэзией не интересовался. Политикой. Знал наизусть сотни стихов, все, что задавали на уроках литературы. До сих пор помню. Почти всего Маяковского. Многие забыт теперь. Но это все память, личного интереса не было. В лагере я не примыкал к тем, кто интересовался поэзией. Но и не избегал. Это же те же самые люди и были. Иногда при мне читали стихи. Если бы я думал, что это пригодится, много бы запомнил, мне это не в тягость, одного прочтения достаточно. А так, сохранились бессвязные строки. Вот эта:

Чары, чары – янычары.

 Приписывались Михаилу. Не проверял, не спрашивал. Хромому старосте одного из отрядов, предупреждали – стукачу, приписывали строки:

     Куда идешь, молодежь?

     В счастливый день.

     И с чем идешь, молодежь?

     И счастье где?

 Мне эти строки казались беспомощной попыткой вписаться в стройные ряды советских поэтов. Валек Довгарь пришел в восторг от куплета:

     Вот город мой, его величество

     Домов несметное высочество.

     Толпы орущее количество.

     И одиночество.

 Он переложил эти слова на гитару, пел, как песню. А Юре Москвитину более всего нравился такой печальный стишок:

     В городе было пыльно,

     В городе было душно.

     Город от пыли выцвел.

     И стал равнодушным.

     Линии выпрямляя,

     Остановились трамваи.

     Осознал красивый троллейбус

     Собственную нелепость.

     Глупые самолеты

     Глупо летали по небу,

     Скука ждала кого-то,

     Ждала кого-нибудь.

     Человек работал и жил,

     Иногда получал премии.

     Он не считал этажи,

     Не было времени.

     А когда заглянул в окно,

     Уже некогда было считать.

     Его настойчиво звал

     Серый асфальт.

     Город спрятал зевоту,

     Заметался, неугомонный.

     Скука нашла кого-то?

     Нашла кого-нибудь?

     Нашли разбитое тело,

     Но понять не сумели

     Просто. Человеку хотелось

     Отпечататься на панели.

 У нас в компании и среди молодых, далеко за ее пределами, Миша был известен как специалист по чифирю. А в лагере это не меньше, чем поэт. Поэтов даже больше.

 Может быть потому, что не было водки, от которой по Рейну Красильников и умер, у нас Миша, как никто любил чай. Пить чай любил и заваривать. Разбирался в сортах. Когда за одним столом сходились несколько проверенных чифиристов, не было споров – засыпку отдавали Мише. Не было ему равных и в определении сколько раз были до того заварены ошметки в испытанном котелке.  

 По страшным рассказам, женщины индейских племен могли добиться, чтобы снова заговорил пленник, обессиленный пытками профессиональных палачей-мужчин. Вот и Красильников, единственный умел выжать из много раз до него вареных чаинок уже не запах и даже не вкус, а только цвет.

 Смотреть как он колдовал-заваривал, было интересно, как и на всякий иной подлинный профессионализм. Ритуал. Иногда, гораздо позже, при новых свободных друзьях, я внешним образом изображал действия Миши, имитировал его шаманство, обезьянничал. Внюхивался и всматривался в начинающееся круженье чаинок, менял напряжение огня, по счету накапывал холодной воды в начинающую мутнеть заварку, щепотками подбрасывал для запаха свежие чаинки в только приступающую к кипению воду. И всегда получал сдержанные, но многозначительные похвалы моему старанию и умению. Эти скупые мужские похвалы я искренне переадресовывал Михаилу.

 В моем исполнении это была лишь показуха, игра в чифирню. До сей поры я верю, что Миша делал это на взлете реального энтузиазма. Доказательств у меня нет.

 Мама прислала мне скромную посылку. В ящике лежали сало и сахар. Сало самое дешевое, худое и просоленное, чтобы перебить проступающий запах. Сахар – несколько пачек стандартного рафинада, накрест перевязанных цветной тесемочкой. В письмах я по наущению старожилов, объяснил маме, что сахар и сало самое необременительное по деньгам и производительное в калориях. Хотя я любил ее умело выпеченное домашнее печенье и тонко приготовленный хворост, но это съедается быстро, а желудок добра не помнит. Иногда мама вкладывала несколько пачек курева (она не поощряла моей привычки и не реагировала на просьбы прислать Дерби, Джебл или хотя бы Шипку, а укладывала только самый дешевый Памир. Но зато именно сигареты, и именно любимые, мне иногда присылала из Баку моя сестра Светлана) и что-нибудь еще, конфеты-подушечки, кремневидные пряники...

 В тот раз я получил посылку, мельком, невнимательно перебрал ее на койке и так и оставил по неотложным делам. Теперь уже не восстановишь, что это за дела такие были. Но где-то в пути меня настиг Красильников спросил:

 - Ты посылку получил?

 - Сегодня.

 - Ты почему ее открытой оставил? Ты хоть знаешь, что в ней?

 - Кто украдет? Сахар и сало, как всегда.

 - А чай?

 - Нет, чая не было.

 - От кого посылка?

 - От мамы.

 - Она что, не знает, что чай присылать нельзя?

 - Думаю, что понятия не имеет, но там и нет.

 - Там чай. Там был чай. Я взял. Теперь вечером вместе выпьем. Нельзя оставлять в открытую на койке.

 Чай был без фирменной упаковки, в одном пергаментном нижнем белье, почему эту драгоценность не заметили и не конфисковали при служебном шмоне. Мама, не зная о запрете, прислала мне почти не начатую пачку. Так я попал в «Елдышию». Еще одно спасибо маме.

 Тогда, в первый для меня раз, Миша аккуратно творил, колдовал и чудодействовал. Специальный проверенный котелок без ручек. Малую часть засыпки для бульона в еще холодную воду. И в печку, на открытый огонь. Когда бульон готов, всыпается основная часть. Когда чифирик только вздувается, но еще не закипел, котелок вынимается и заварка помалу, по несколько скудных глотков разливается по полулитровым банкам, нашим чашкам, кружкам, братинам и хрустальным бокалам. Это для вкуса, еще не до опьянения.

 Интенсивно парящий, но не крепкий, хотя и очень пахучий первач, по сути вовсе не чифир, а просто круто заваренный чай, и пить его надо сразу, в состоянии предкипения. Но не глотками, даже не глоточками, а активным втягиванием, всасыванием в себя ароматных пьянящих паров. За это время готовится главная порция.

 Первая закладка с самого начала вкрутую сваривается, а в кипяток щепоткой подсыпается подмолодок, специально припасенный из всей порции. Подмолодок составляет (на глазок) четвертую-пятую часть всего запаса. Вторяка больше, чем первоварка. Но главное то, что он заметно крепче первача. Зато он несравненно уступает первачу в тонком для ценителя запахе, но все еще пахнет. В этом заслуга подмолодка. После вторяка до легкой младенческой желтизны вываривают третьяки и прочие нифеля.

 Варила и чаечерпий Красильников, высосав свою дозу, отрезюмировал:

 - Грузинский, второй сорт. Дерьмо, конечно, но и на том спасибо.

 - Хорошо вышло, - поддержали корифеи.

 В очередном письме маме я три раза максимально настойчиво спросил, не помнит ли она, что именно за сорт чая она в последний раз (действительно этот случай оказался последним) прислала. Она ответила:

 - Купила в наборе 10 одинаковых пачек, и остаток одной из них и послала, а другого в доме давно нет. Какой именно? Да грузинский же, второй сорт.