Второй суд

В т о р о й   с у д

 На сей раз суд возглавлял первый заместитель председателя областного суда (Полянской) Шастин (имени не помню). Один из двух заседателей, бывший директор школы, в которой я учился, Александр Андреевич Вишневский, высокий лысый старик (его жена, намного его моложе, Тамара Сергеевна, была моим классным руководителем в младших классах – еще та стерва), вел математику. Запомнился только выражением, обращенным ко всему классу одновременно:

 - Чего хохочете? Пораззевали свои конские ботала...

 Новых ощущений не было. Страх, безнадежность, предположение, что хорошим не кончится. Заключительный второй день суда совпал со всенародным праздником, событием общегосударственного, почти мирового масштаба – открытием ХХI исторического съезда КПСС. Кто теперь вспомнит, что это был за съезд между ХХ и ХХII? Почему назывался чрезвычайным, внеочередным?

 Напомню. Наш дорогой Никита Сергеевич заменял проваленную пятилетку ахеиническим семилетним планом. И как раз на этот день пришлось мое последнее слово. Я не удержался, изо всех сил поупражнялся в демагогии и в словоблудной заключительной речи запел:

 В такой день...

 Весь мир...

 Мировой прогресс...

 Выше...

 Чище...

 Лучше...

 Символ демократии...

 Светлое будущее...

 Наша страна...

 Стыдно вспоминать.

 Не очень стыдно.

 Такое детское, малолетнее дело, уже были, прошли четыре заочных высоких суда, этот второй очный. Три серьезных дядьки, прокурор высокого ранга, адвокаты, две секретарши, конвой.

 В крохотном зальчике закрытого заседания опять ни родственников, ни друзей. Одни представители общественности. Избранные по принципу принципиальности, бдительности и зоркости. Суровые, ответственные лица. Натужная серьезность.

 Заседали судьи больше четырех часов. Слова приговора я не успевал понимать. Даже еще гораздо хуже, чем на первом суде. Вроде опытней стал, а свежесть пропала. Слушал, вслушивался, старался понять, но предложения рассыпались на обороты, слова, те – на слоги, буквы и звуки, которые скакали по окаменевшим от напряжения извилинам мозга, образуя в ручейках сознания обвалы и заторы спряжений и падежей.

 Цифра наказания несколько раз эхом прокатилась по закоулкам моего застывшего мышления, но не запомнилась. Весь этот текст заслонила одна, сразу понятая строчка:

 - Содержание под стражей непосредственно из зала суда...

 А я ведь за минуту до того увидел конвойных с примкнутыми штыками, понял, что это важно, именно для меня важно, но отложил додумывать. Странно работает наш мозг. Всю жизнь наблюдаю за ним, дивлюсь, а понять не могу.

 Конвойных я до приговора видел, потому что их до оглашения вызвали. Как только сообразили, что у меня будет реальный, не условный срок, так туда в караулку и позвонили, и ждали, когда штыкастые приедут. А то они приговор бы объявили, а я раз и сбежал бы, политический хитрый жук. А я бы не сбежал, я как в обмороке был, жук-жук, а пацан еще, не хотел опять в тюрьму.  

 А кто хочет?

 Все подряд подходили ко мне, руку жали, какие-то слова говорили, утешали, я не то, чтобы не понимал – не слышал. Опять арест, опять конвой, опять воронок, жизнь кончилась.

 Что вроде может быть страшнее следствия в Чека?

 Просыпаешься со страхом, засыпаешь от страха. Но всем маленьким и большим страхам-ужасам противостоит крохотная, но живая надежда на чудо – и держишься.

 Но вот прошел суд.

 Умерла надежда.