Большая тюрьма

Б о л ь ш а я   т ю р ь м а

 Меня сразу увезли в главную городскую тюрьму, ту самую, Екатерининскую.

 Запах переваренного желудками хлеба...

 Пахнет сыростью, затхлостью, грибами...

 Темно-зеленая, почти черная окраска метровых по толщине стен...

 Арестовали, посадили только меня, главаря. Ивик остался на свободе. Снова был установлен рекорд страны. Наказание по статье 58-10 от 6 месяцев до 10 лет (где-то в эти же сроки максимальный срок по любой из статей был снижен с 25 лет до 15. По моей статье с 10 лет до 7).

Никогда, ни разу не было, чтобы кому-нибудь из проходивших по этой статье действительно дали минимальный срок – 6 месяцев. Вот, где тут у вас книга Гиннеса? – мне дали.

 И Ивику тоже 6 месяцев, но опять условно.

 Это еще одно чудо. За одно и то же преступление тому же человеку по статье политической дали меньше, чем по уголовной!

 Трудности с моим размещением были и на этапе через всю страну. Тюрьма-то большая, огромная, но с другими малолетками меня сажать нельзя, потому что я политический, а с другими политическими нельзя, потому что малолетка. И нашлось для меня исключительное место – камера смертников. Недавно читал воспоминания расстрельных дел мастера, тот утверждает, что ничем камеры смертников от прочих не отличаются. В той тюрьме, где он расстреливал. А в симферопольской отличия были и есть.

 Железная кровать, забетонированная в пол, и стол – металлический поднос, вмонтированный в стену. Ну такое хоть и не типично, но все же можно было увидеть и в нормальных камерах. Но вот главное: толстенная, с двух сторон обитая листовым железом дверь стояла не прямо на полу, а возвышалась над ним почти на метр. От двери к полу вел крутой и гладкий бетонный скат, а в нем, как раз посередине, выемка-ступенька. Не на полную ступню, а на один носок, или, если к себе опускаешься, то только на одну пятку. Чтобы труднее было буянить, в дверь колотиться. С полу до двери не дотянешься, а на этой приступочке долго не простоишь. Живешь не в камере, а на дне ее.

 При самой Екатерине такие камеры нарочно делались для особо омерзительных преступников, которые жить не должны. В такую камеру воду наливали под самую дверь, арестанту выше колен, едва не по самые яйца. Он там заживо насмерть в чахотку и загнивал. Врать не буду. В моей камере было сухо.

 Еще окно. Потолки высоченные, метров, пожалуй, по пяти. Окно малюсенькое, с портфель министерский величиной, под са-а-амым потолком, в глухой глубине метровой ниши. Из-под этого окна длинный, крутопологий подоконник стекает к пальцам протянутых рук. Позже я вычислил куда приходится мое окно. Ничего интересного. Но изнутри и этого не видно. Ничего не видно. Двойное матовое стекло с проволочным плетением внутри. Две толстые решетки с разным количеством клеток.

 Я иногда часами чертил мысленные узоры, соединяя стыки. Мысленные узоры на реальные решетки навешивал. Но заниматься этим следует с осторожностью, можно сползти с ума. Двойное стекло, двойная решетка еще не все. Еще козырек-намордник.

 После прогулки в камеру возвращаться как в пещеру. Окно окном, как если ночью газету к стене приложить, ее видно, но света не дает. И то, окно видно, потому что лампочка над дверью. В углублении между стеной и потолком. Глубоко засунута. Самой не видно, только желтое пятно на потолке.

 Однако и к такой темени глаза привыкают. Через полчаса после прогулки я буквы в книжках начинал различать. Тут книги меняли раз в неделю, давали по одной и без выбора, какую в кормушку сунут. Когда мне в третий раз сунули какую-то политическую бредятину, я перестал интересоваться чтением. И поэзией.

 Кроме книг и навешивания орнаментов на решетки, было еще одно развлечение - надзиратели. Шаги. Маршруты. Тюрьма гулкая, всегда знаешь, где вертухай вышагивает. Иногда крадется, чтобы в глазок заглянуть, все равно слышно. И глазок за зэка – скрипит. Вертухай далеко, слышу подкрадывается, знаю, в глазок заглянул, скрипнул. Мир тюремных звуков. А уж когда оба запора на кормушке открывают, так это грохот. Но самое шумное, когда с кандальным лязгом снимают крюки, отпирают замки самой двери. Томительно долго. Успеваешь напугаться. Если не режимное время прогулки или оправки, пока дверь отопрут, понадумаешься про жизнь, про свободу, помолишься, Бога вспомнишь.

 Я в этой камере не расстрела ждал, как мой сокамерник Свищев и сотни-тысячи людей до меня (а другие сотни-тысячи – после), добрых вестей.

 Но не дождался.