Конец школы - 4

 А на вокзале нас уже «Победа» ждала и откатила в местное управление КГБ дружественной области, а там полным-полно других летчиков. Многие в штатском.

 Сразу на допрос. Так, формальность, общее знакомство. Партия, как называлась, кто создал, кто первую идею высказал, кто член, кто главный, чего добивались.

 - Ничего не было.

 - Откуда вы знаете?

 - Ничего не знаю, остальное забыл.

 Потом в камеру.

 Туда мне за свой счет капитан Лысов заказал обед из служебной столовой. Когда это я еще в следующий раз съем котлетку с жареной картошечкой.

 Потом снова вызвали. Не на допрос даже, а для прощания. Иван Кондратьевич (?) меня сильно  огорчил, сказал, что возвращаться мы будем порознь. А я-то уже пораззявился на отдельное купе,  теперь в самолете. Нет, жирно очень. Меня вослед ему повезут по этапу поездом.

 И тут же меня отправили в их главную тюрьму и посадили в отдельный бокс, или стакан. Наверное уже вечер наступил. Или ночь. Самый был длинный день в году. И во всей моей жизни.

 Можно продолжать цитировать, но нечестно. За эти годы ничего не изменилось, что произошло, то и осталось. Написать как-нибудь по-другому? Добавить юмора? Перейти к социальным обобщениям. Как-то ко мне подошла аспирантка, то есть девушка с законченным высшим образованием и вовсе не дура (пару дней назад случайно узнал – уже доктор философских наук), отвела в сторонку и тихонько шепотом, чтобы чужие не услышали, сказала:

 - Валерий Борисович, я только Вам доверяю... Тут всякие дураки говорят... я, конечно, не верю, но вот решилась спросить... Правда ли, что Сталин вместе с Лениным в одном Мавзолее лежали?

 - Голубушка... Да сколько же тебе лет? Как случилось, что ты этого сама не знаешь? Они вместе там лежали едва ли не всю мою сознательную жизнь, а вот прошла пара лет всего и это превратилось в миф, в который трудно поверить...

 Студентов первого курса московского вуза спрашивают кто такой Ленин.

 - О-о-о, Ленин!

 - Наместник Бога на земле.

 Во всех букварях чаще всех упоминался, чаще мальчиков и девочек, чаще зайчиков и белочек. Куда ни зайди, куда ни загляни – его портреты. О нем статьи, книги, диссертации, фильмы, спектакли. Ленин! Тот, кто нес счастье тебе и мне, всем людям на земле. Устроитель жизни человечества.

 Я был уже доцентом, немолодым уже человеком, вовсю шла эта самая перестройка, когда мой учитель, один из моих учителей и очень авторитетный в своей области науки человек, в споре запальчиво кричал мне:

 - Не пришла еще пора критиковать Ленина. Народ еще к этому не готов.

 Народ... Ха! ЦК КПСС что ли?

 Так нет уже КПСС, нет и его долбаного ЦК.

 Почему не готов? Если бы Ленина с самого первоначала можно было критиковать, может быть меньше палачей бы потребовалось, чтобы наказывать тех, кто это делал без спроса. Чем вождей меньше в открытую ругают, тем чаще втихаря люди страдают, пропадают и погибают. А сам реальный народ, в смысле живые люди, из которых он состоит – одни голые материалисты – интересуются в основном тем, что пожрать, в смысле закуси, и выпить. С утра до вечера интересуются, а Лениным не очень.

 Так вот опрошенные студенты чего только не говорили. Едва ли не лучший ответ:

 - Видный революционер, более известный под псевдонимом Ульянов.

 А так, и летчик, и великий русский изобретатель (ну а как же, Кулибин, Ползунов. В просторечье Ленин), писатель, космонавт (так и написал студент – космонафт). А ведь не так уж много лет прошло. Еще полно по стране не сковыряных памятников Ильичу. Еще активен Зюганов.

 На глазах рвется связь времен. Молодые глухи к проблемам своих отцов. Услышал что-то о Гулаге и с претензией к родителям, дедам:

 - Как вы могли это терпеть. Да мы бы, да никогда бы, да все бы, да как один бы...

 Мы бы... Да кто вам, соплячью, и предложил бы? А если бы предложили, никто бы не отказался, не было таких случаев. Не хочу спорить, среди людей никогда не бывает сто процентов – только на выборах в коммунистические органы, так что может кто и соскакивал, но имен не знаем, а сотни тысяч, миллионы с удовольствием шли и в стукачи, и в палачи. И в Китае шли, и на Кубе, и, если пригласят, опять пойдут. Строем и с песнями. Ничему не учит, мать ее, история.

 Есть такое общество оказывается, защита куриных прав. Демонстрации, митинги, петиции. А как же ж. Только подумайте какая у курей жизнь, в смысле кур. Передней частью тела клюют и пьют, заправляются, задней испражняются и яйца на волю пускают, вот и вся жизнь от рождения до смерти. За всю жизнь вокруг оси повернуться не могут.

 Это я об устройстве стакана. В котором заключенных людей держат. Как тех курей. Стакан – это камера такая. Камера не камера – щель в бетонной стене, запертая дверью. Скамейка – неширокая доска, вмурованная напротив двери. Ровно на одну задницу, и то не слишком нагуляную. И, между прочим, в длину от двери до лавки такая же дистанция, один шаг. Нет ни кормушки, поилки для передней части тела, ни горшка какого – для задней. И никакой воли яйцам. Нет и места для горшка. Хочешь размяться, ноге переступить некуда, по диагонали шагнул – в другой угол уперся, как напроказивший дошкольник. Как курица. Запирают в такую камеру не в порядке наказания, а временно, чтобы не мешал, не буянил, пока документы оформляют. Неведомо на какой срок. Никто же не торопится. У них с той стороны работа, а тебе куда торопиться, тебе еще вона сколько сидеть. Вот и сиди пока.

 А общества прав людей, помещенных в стаканы, - нету.

 В стакане мне все время остро хотелось в туалет, хотя и пива я не пил, и арбуз не ел. Буквально через каждые полчаса. Ничем этого феномена объяснить не могу, только сравнением души с мочевым пузырем. Сходишь, на душе легче. Горшка нет. Не предусмотрено. Чем сильней прижучивало, тем я старательней колотился.

 А старшина, уже не тот шкафообразный, другой, стрелок-радист, помельче, от раза к разу успевал сладко заснуть и был мной недоволен, когда я его в двенадцатый-пятнадцатый раз разбудил. Вообще, все эти околопарашные дела и тяготы почему-то запоминались больше всего. Как в детской загадке: что такое моча? Правильный ответ: то единственное в мире, про что нельзя сказать, что это дерьмо.

 Спать не хотелось, никакие особенные мысли мне в голову не лезли, ничего я не думал, не обдумывал, к предстоящим допросам не готовился. Постою немного, побьюсь головой об дверь, сяду посижу часок, опять для отдыха встану и запою:

 - Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет.

 Слух у меня не очень, но голос громкий. Мне как раз через месяц должно было исполниться семнадцать. Законов, статей Уголовного кодекса я не знал, но был в общем уверен, что раз поймали за политику, значит расстреляют.

 Я думаю, в этом все население тогдашней страны было уверено. Как теперь говорят – ментальность такая.