Первый этап - 1

П е р в ы й   э т а п

 Дней через пять всего подоспел этап.

 Раздали нам в Иркутске по пайку на пять дней каждому, по буханке мокрого недопеченного черного хлеба и по одной ржавой селедке на каждый день пути, и мы поехали. Нормальный паровоз, не скорый, пассажирский проходил этот путь почти через всю страну, Иркутск – Симферополь, за 5-6 дней. Но мы ехали месяц, 31 день. С большими перекурами в Новосибирске, Харькове. Каждый раз по несколько дней.

 В Иркутске впервые в жизни в большой пересыльной камере подошел ко мне нагловатый блатной и показал на другого, туберкулезного вида мужчину:

 - Знаешь кто это? Это Жид, вор в законе. Его в крытку отправляют, ему теплая одежда нужна, отдай-ка ему свой лепень. Мы тебе что-нибудь взамен принесем.

 Довольно вежливо попросил, без хамства, но с намеком. Пиджачок мой был, бедненькая школьная курточка, на! Я и так был обременен вещами, чемоданчиком из колхоза, даже умудрился три из пяти селедки уронить. Их тут же кто-то поднял, но не отдал. От замена я брезгливо отказался. Но ни в этом случае, ни в других никакого героизма, спасибо, что штаны не забрали и что они чистые остались. Я в школьные годы с некоторыми хулиганами не то, чтобы дружил, но беседовал. Но они одноклассники были, из одной школы. А вот так, с настоящими урками уголовными, прямо уже в тюрьме, нет, раньше не приходилось.

 А политических я пока видел только на общей оправке, в зеркале.

 Ехал я, забившись на верхнюю полку, в натуго набитом купе переполненного столыпинского вагона. Лежал, вверх смотрел, в потолок, придумывал способы самоубийства, если уж придется невтерпеж, я себя не жалел. И радовался, что у меня три селедки пропали. Есть я не хотел, но делать-то нечего, какая ни есть еда, процесс пережевывания липкого хлеба все же развлечение. А с селедкой мука. Во-первых, грязно, руки в селедке воняют и все сильнее, а помыть, только когда на оправку. С этим самая большая беда. После селедки жуть как хочется пить. Это еще куда страшнее. Кто-то первый, а потом весь вагон заключенных хором начинает орать:

 - Воды! Эй, начальники, пить хочется, воду несите, а то глазки себе выколю.

 Поезд медленный, почтовый, у каждой версты остановка. Вертухаи по очереди бегают, приносят по ведру воды, обносят. Вода теплая и как бы нечистая. Да и само ведро может никогда не мыли. Кружка одна на всех, прививка от брезгливости. После селедки на одном перегоне иногда по две кружки подряд выпивали. Не хочется думать, что кто-то головастый все это у себя в кабинете нарочно придумал. Но так выходит. Вот ты лежишь, и весь вагон лежит, внимательно наблюдает как с селедки соль смывается. В желудке за это время за целый день три-четыре кружки воды плещется и жуть как хочется в туалет. А тут как раз инструкция – не чаще трех раз в день. Народ, именно что не ЦК КПСС, а вот эти люди, зэки несчастные аж воют (И скажу для правды, иногда конвой смилостивится и на раз-другой чаще в туалет пустит. А нет, так масса нетерплячего народа снимают сапоги, если есть, и напускают в них, иногда еле оба вмещают, а потом, когда настает наконец время долгожданной оправки, босиком по обоссанному полу с этими сапогами за ушки. Если у кого и сапоги, и эти ушки есть еще. И это ведь не разовый аттракцион, так надо было пять, а то и шесть дней от Иркутска до Новосибирска ехать).

 Так что я радовался, что три селедки безвозвратно уронил.

 На этом перегоне к Новосибирску было еще вот что. По вагону пошел слух, что через одно купе от моего блатные петушка активно используют, положили на верхнюю полку и по очереди лазают. Я засыпал и просыпался, точнее сказать забывался, терял ориентировку с какой стороны сна я нахожусь, а все говорили, что не кончается очередь, уже по второму кругу пошло. Конвой посмеивается. Им в коридоре, если не считать мелочей, все видно.

 Надо несколько слов сказать о самом вагоне, о столыпине. Как бы купейный вагон. Коридор, отдельные комнатки-купе, только зарешеченный. Коридор для надзирателей, охраны, конвоиров, вертухаев. Им сквозь широкоячеечные, но крепкие диагональные решетки, практически все видно, что внутри купе делается.

 Дверь – такая же решетка, но как в купейном вагоне откатывается в сторону. Внутри некоторые изменения. Нет окна, есть глазок, величиной с маленькую форточку под самым потолком, но сильно зарешеченный и закрытый колпаком, намордником. Как это часто в тюрьмах, такое окно, что его самого как-то видно, но сквозь него ничего не видно, а к нему и не доберешься. Другое изменение – вторая полка. Она с помощью специальной откидной доски на петлях превращается в сплошную. Как бы между двумя вторыми полками можно закрыть дверь и сделать эту полку цельной. В головах этой нары в ту же сторону, где коридор, где конвой ходит, люк для вертикального перемещения. Это если по любой нужде человеку с верхней полки нужно вниз, в сапоги нассать или еще для чего. В лихие времена в одно такое купе по пятнадцать-шестнадцать живых еще людей загоняли. На узеньких верхних по два. Внизу на скамьях в натуг сидят по четыре, по пять и на полу. Да с вещами. Этап. Недели не пройдет, от соседей отклеишься, кости разомнешь.

 Мне опять обеспечили комфорт. Поскольку я политический, меня с бытовиками сажать настрого запрещается. Поскольку малолетка – со взрослыми. А так как мест нет, мы не баре, а простые зэки, то сажали меня обычно в купе с инвалидами калечными. Кто без рук, кто без ног – уголовнички. Но это мне сильно помогало. Инвалиды эти, жизнью битые, траченые, вели себя тихо, не быковали, друг друга и меня не обижали.

 Я стал их расспрашивать, не видали ли они где, не слыхали ли про моего отца, полковника КГБ. Ну дурак! Меня никто не учил как надо. Они тоже не подсказали. Внимательно выслушивали, и каждый что-то о моем отце знал. Кто-то его видел на урановых секретных рудниках, где долго никто не живет, живым на волю не выходит, кто познакомился с ним в других дальних малодоступных лагерях, даже внешность описывали: небольшого роста, плотный, морда наетая, лоб высокий, волос на голове мало, то ли светлые, то ли седоватые. Хорошо себя чувствует, пользуется уважением коллег и товарищей.

 Потом, когда я маме все это пересказывал, она отвечала коротко:

 - Если бы отец был жив, он бы нашел способ сообщить об этом.

 Я еще у многих бывалых потом по лагерям и тюрьмам в более аккуратной форме выспрашивал про своего отца и вот что заключил. Общим расплывчатым, вроде тех, что в гороскопах, описаниям доверять нельзя. Подходят ко всем в одинаковой степени. Верить, да и то с оглядкой, можно только жестким отличительным приметам: горб, хромота, косоглазие, какая-то редкая татуировка и то, если не ты подсказал, намекнул, а то сразу припомнят, а именно он сам. И еще. Десятки раз встречал в различных мемуарах бывших политзэков о том, как они по этапам встречали людей таких-то и таких-то, кто лично в лагере знал и дружил с Тем или с Этим. Воспринимаю с заведомым сомнением. Грех сказать, радуюсь, злорадуюсь, когда в примечаниях написано, ошибка, Тот в этих местах никогда не был, а Этого вообще расстреляли за два года до того, как рассказчик его повстречал. Все это отучает от доверчивости. И меня отучили.

 Ехать с инвалидами было заметным послаблением, а может и спасло меня. Своим поведением калеки тоже кое-чему меня научили. Когда цепочка селедка-вода-туалет подошла к концу, тертые да ученые калеки терпеть не стали, поснимали сапоги, у всех оказались, и стали их наполнять по мере надобности. На их фоне не так стыдно было и самому. Один такой был тяжко больной, что от оправки до оправки свои сапоги доверху умудрялся наливать. Оба.